Утерянный рай
Шрифт:
Отец вспыхнул. Но сдержался. Пробормотал:
– Мы хотим подать на орден его. Герой… Ты бы, брат, помог, куда надо документы его передал, – добавил он просительно.
Странно, раньше, в Жемчужном, Амантай поддержал бы отца. Сейчас он как-то по-другому увидел его рассказ и засомневался: «Стоили ли эти овцы жизни Ибраева Ербола? И вообще, какой тут подвиг? Ничего тут героического нет. Просто жалко парня. Он, в общем-то, был хороший. А отец все как-то по-газетному рассуждает».
Конечно, Амантай ничего не сказал. Нельзя влезать в разговор старших.
Отец, чувствуя молчаливое несогласие двоюродного брата, принялся убеждать его по-своему:
– Без таких людей, без молодежи как мы можем выполнить установку партии о том, что в Казахстане должно быть сорок миллионов овец? Ты же, брат, сам в ЦК работаешь. Большой начальник…
Дядя слегка недовольно поморщился. Но прерывать брата не стал. Он сам знал, откуда растут ноги у всех этих инициатив и лозунгов. Изнутри видел, как готовятся эти постановления ЦК, обращения передовиков. Ему сейчас только казалось удивительным, что еще были люди, которые верили в казахстанский миллиард пудов хлеба, сданных Родине. В поголовье из сорока миллионов овец и прочую ерундистику.
Но как человек восточный, сдержанный и прошедший большую школу партийной номенклатуры он ничего не говорил, слушал брата и думал: «Какие сорок миллионов? Это только до революции было. С освоения целины все пастбища распахали. Где им пастись, этим овцам? Так выдвинули лозунг. А чем кормить – не знают. И миллиард этот наш вечно дутый. Вытащат все зерно из совхозов. На семена – и то не оставят. Сдадут на элеваторы. Отчитаются. Награды получат. А весной и сеять-то нечем. Зато все газеты трещат про казахстанский миллиард». И он, отвечая своим мыслям, вслух произнес:
– Чтоб сорок миллионов овец прокормить, надо их не на пастбища гонять, а корма заготавливать, кошары строить.
– Вот и я о том же говорю, брат, нашему совхозному директору. Давай создадим молодежную ударную бригаду из выпускников школы. Направим их на заготовку кормов. Поднимем поголовье. А ему ничего не надо. Лишь бы на бумаге все было гладко.
Амантай слушал отца. Но за его казенными, затертыми словами видел свое, другое.
Бескрайняя степь. Вот уж точное, хоть и затертое выражение. Бескрайняя. По ней идут большие трактора. За каждым привязан широкий стальной лист. На этих листах, нет, на плывущих по полю плотах стоят они, старшеклассники. Он, Шурка Дубравин, Толька Казаков, Андрюха Франк.
Жара. Пыль столбом. Они на заготовке кормов. Подхватывают на ходу выскакивающие из бункера тюки прессованной соломы, складывают на своем стальном плоту. Ах, хорошо же было! Ребята…
И опять плетется отцовская речь. О совхозе, о надоях на фуражную корову, о поголовье…
Амантай смотрит на братьев. Неужели дяде это интересно? И вдруг понимает, что отец его безнадежно, навсегда отстал. Что ни дяде Марату, ни ЦК, ни вообще никому это все уже не нужно. Все его идеи. Лозунги. Вера в коммунизм. И ему почему-то становится жалко отца. Жалко его переживаний. Его рвения донести до дяди какую-то свою правду. Жалко его старомодного костюма с пятнами. Его потраченной жизни…
XII
«Да! Умели строить в старые времена. Дом, как книга. По построенным в прежние годы зданиям, – думал Сашка Дубравин, разглядывая главный корпус Алма-Атинского сельхозинститута, – можно историю учить. Вот почти дворец. Белый, с колоннами. Однако не дворец. Храм науки. Но… и не храм, судя по мелким казачатам, которые снуют по лестнице перед входом. Лепнина, статуи… Сталинский ампир. Но чувствуется уважение к науке. Сейчас таких не строят. Вон университетский городок в предгорьях. Тоже монументально. Мрамор, розовый ракушечник. Но, в общем, как-то уныло и серо. А здесь – прямо имперская мощь. С любовью. Празднично!»
Большой, шумный спортивный зал института украшен транспарантами. Белым по красному полотну написано: «Привет участникам областного первенства по дзюдо!», «Слава КПСС – вдохновителю и организатору наших побед!», «Да здравствуют советские спортсмены!»
Народу как грязи. Черноголовые казачата, словно мухи, облепили балкон, идущий вокруг зала. Казахская молодежь из аулов, а это и есть основной контингент сельхозинститута, борьбу любит. И борцов уважает. Поэтому-то областное первенство и решили провести здесь.
Внизу, в партере, публика посолидней. В основном это крепкие, коротко стриженные мужчины в коротких куртках. Много студентов сельхозинститута.
Всю ночь он крутился вчера на кровати. Мнилось: «Всех заломаю! А там – почет, слава! Она поймет. Оценит, кто я!»
И только под утро чуть освежился сном.
Но сейчас, когда увидел здоровенных мужиков, как-то засомневался. Кругом все чужие. Никого не знаешь. И что делать? Куда идти?
Хорошо, хоть вдруг неизвестно откуда вынырнул плотный, крепенький, как гриб боровик, белобрысый Витька Палахов. Он уже все узнал:
– Чё бродишь по коридорам? Нам на взвешивание надо. Айда со мной! Сюда! – и он заскользил в толпе спортсменов, отыскивая нужную комнату.
Обшарпанный стол регистратора. За ним – незнакомый мужик со сломанным носом и без двух пальцев на руке. Держит ручку оставшимися тремя. Записывает. Глянул серыми глазами. Спросил:
– Новичок?
Дубравину показалось оскорбительным признать себя новичком, хотя в действительности так оно и было. Из гордости сказал:
– Перворазрядник!
– Понятно! – регистратор еще раз внимательно посмотрел на его мощную фигуру. И выдал голубенький бланк – анкету участника соревнований.
Саша отошел в сторону к подоконнику, начал заполнять графу «Спортивное общество». Следом подошел Витька:
– Ты чё сделал? Это же не соревнования внутри секции. Посмотри, какие в твоем весе быки! Это же туши свет! А ты к перворазрядникам полез. Ох, намнут тебе бока! У них отдельный турнир…
– Витек! Иди на хрен! – отмахнулся от него Сашка. – Откуда я знал? Никто ничего не объяснил. Чо теперь делать-то? Не идти же заново и говорить: «Извиняйте, батьку, я на самом деле только три месяца занимаюсь».