Утоли моя печали
Шрифт:
А я все больше убеждался в необходимости заново пересмотреть и другие представления марксистской ортодоксии, переосмыслить их в свете все тех же требований нравственного закона.
Нас учили почитать святыни больших чисел. Маяковский славил "Стопятидесятимиллионного Ивана", твердил: "Единица - ноль, единица вздор...", видел счастье в том, что "каплей льешься с массами...".
Мы считали индивидуализм равнозначным эгоизму, себялюбию, "ячеству", он мог быть только буржуазным или мелкобуржуазным.
Но и гитлеровцы в детских садах, в школах, и казармах воспитывали фанатичных противников индивидуализма, внушали, что "общее благо всегда выше личного".
Об этом я напоминал, когда мы говорили о предпосылках и причинах "культа личности". Когда утверждается абсолютное превосходство некой сверхличной силы - государства, нации, класса либо даже только предприятия, коллектива, когда такой силе подчиняют интересы и права отдельного человека - "неизвестного солдата", "винтика", "щепки" (отлетающей,
Эрнст слушал недоверчиво и, заподозрив меня в попытке оправдания индивидуализма, пугал сравнениями с епископом Беркли, Шопенгауэром и даже Ницше.
– Ты неправ. Все наоборот. Всякий культ личности есть выражение индивидуализма: Наполеон, Бисмарк, Муссолини, Гитлер - все они типичные представители своих формаций. Наполеон - это ранний период промышленного капитализма. Бисмарк - зрелый капитализм в союзе с помещиками - юнкерами, Муссолини и Гитлер - уже империалистическая стадия... В России тоже, конечно, были всякие культы. Например, Керенский. Я сам видел массовые истерические восторги. И психовали не только гимназисты, не только буржуазная интеллигенция. Весной 1917-го еще многие рабочие, солдаты, матросы им восхищались: как же, народный трибун. И вокруг Троцкого что-то вроде культа намечалось. Троцкисты, конечно, его превозносили. А в противовес начался культ Сталина: его подхалимы старались... Но всякий культ личности, конечно, противоречит пролетарской идеологии. Ты недооцениваешь роль масс, государства, партии. Так можно договориться до того, будто бы нет существенной разницы между нами и фашистами... Ведь это абсурд. Наполеон и Гитлер не подавляли индивидуализма, а, наоборот, играли на личных интересах так называемого "маленького человека". Для них культы, конечно, естественны, исторически закономерны. Но у нас культ противоестествен, грубое извращение ленинских традиций. Ленин такого не допустил бы... Федор Николаевич говорил тихо, неторопливо: - А я не стал бы это заявлять категорически... Ильич и правда не любил чествования, хвалебной болтовни, подхалимства... Но еще меньше любил, если кто возражал, оспаривал его линию, неправильно выполнял его указания... Внешние формальные обряды он не жаловал. Но свой авторитет держал крепко. Он, бывало, посмеивался над Троцким, Дыбенко, Луначарским - те любили парады, театральные эффекты. Посмеивался, но признавал, что для масс, для агитации это нужно. А после его смерти начался настоящий культ Ленина... Да, да, именно культ. Не знаю, как там сформулировать по-вашему, по-философски: объективно - субъективно, закономерно - незакономерно. Но знаю, что сам видел и слышал. Когда Мавзолей придумали, некоторые товарищи так и возражали: "Это культ! Это на церковный лад - мощи", и Надежда Константиновна даже заплакала на заседании Политбюро: "Надругательство!.. Ильич никогда не позволил бы". Но Сталин, Зиновьев, Калинин доказывали: это имеет огромное пропагандистское значение и будет влиять на психологию масс. Рыков их поддержал. Бухарин и Каменев колебались, а Троцкий и рта не раскрыл. Его тогда уже попрекали старыми спорами с Лениным, он и смолчал. Так что культ личности начинался у нас после смерти Ленина с него самого. Уж не знаю, как считать это - естественно, противоестественно или сверхъестественно. И уже тогда вожди отрывались от масс. И чем дальше отрывались, тем громче кричали, тем красивше писали о рабочем классе и крестьянстве. А потом на старый лад - о Родине, о народе. Тогда уже и Сталина как святого почитать стали: "отец народа", непогрешимый папа... Не знаю, как это с точки зрения диамата и вредности индивидуализма, но по-моему, так со всех точек зрения у нас ни в грош не ставят личность рабочего, крестьянина, служащего и вообще личность, хоть партийную, хоть беспартийную... Вот наши вольнонаемные ведь полноправные граждане социалистического государства, даже граждане высшего сорта - работают на спецобъекте... Но я сам слышал, некоторые прямо говорят: живется им хуже, чем нам. Работа такая же, но им еще надо заботиться, где что купить, как семью накормить, одеть, жилье устроить... Был у нас в механической Петька помните?
– такой белобрысый курносый мальчонка; ему уже 18, а выглядит, как 13-летний. Его прямо из тюрьмы привезли большим этапом на постройку цеха. Потом он у меня работал, хорошим слесарем стал. Так вот для него тюрьма была вроде санатория. Он старший сын вдовы-колхозницы, у нее еще трое совсем малых. Мать заболела, он остался единственный кормилец. Взял в колхозе мешок капусты и мешок картошки. Бригадир было разрешил, но когда дело завели, отперся. Петька и получил по указу все десять. А здесь он впервые в жизни на отдельной кровати спал, на простыне, на подушке с наволочкой, впервые в жизни досыта ел - три раза в день... Да еще из отдельных тарелок. Его уже в Бутырках баланда и матрацы восхищали. А у нас ему все раем показалось. Работал он хорошо, с азартом учился. Инструменты для него как игрушки драгоценные. Славный паренек, смышленый, ласковый, прилежный... Страшно подумать, как
* * *
В один из первых декабрьских дней Владимир Николаевич сказал Сергею и мне:
– Начинайте сдавать дела. Доделывайте лишь то, что требует не больше двух недель. Все остальное приводите в порядок насколько возможно.
Раньше нашего брата увозили внезапно и непредвиденно. В этот раз предупредили заблаговременно. И уже не только Гумер и Иван Емельянович, но и сам Антон Михайлович сказал мне, что отправят нас в Кучино.
– Там условия быта и работа, в общем, аналогичны нашим... Ну, характер работы для вас, возможно, будет менее увлекательным. Впрочем, чем черт не шутит, может быть, вам еще удастся заняться своей фоноскопией. Но могу порадовать другим: там, говорят, уже введены зачеты, ранее на наших объектах не принятые. Так что вы сможете приблизить желанный день.
Вскоре отправили первую партию. Из акустической уехали Сергей, Валентин. Из математической - мой бывший помощник Василий; несколько дней спустя Гумер сказал, что они все уже в Кучино.
Нас оставалось на шарашке 18 и еще два зека - дворники в лагере. По вечерам мы гуляли по заснеженному "проспекту растоптанных надежд", между темными заколоченными юртами, в слепящем бледно-лиловом свете фонарей в одиночку или редкими парами.
Хорошо было гулять с Виктором Андреевичем. Он тихо говорил о музыке, о стихах, о цветах... И только с ним можно было подолгу ходить молча.
В один из таких молчаливых вечеров он сказал:
– А ведь нам грустно оттого, что предстоит скоро уезжать. Привыкли, что ли? Или боимся неизвестного будущего?.. Никогда бы не подумал, что буду грустить, расставаясь с тюрьмой. Но здесь мы оставляем часть души...
Фоноскопические исследования я так никогда и не возобновил. Лет двадцать спустя прочитал, что подобные работы ведутся в Японии, в Западной Германии; если судить по опубликованным данным, там еще не слишком превзошли все то, чего добились мы на шарашке.
Книга о физической природе русской разговорной речи, так и не ставшая диссертацией, еще недавно как рукопись сохранялась в архивах. Вероятно, итоги наших исследований и даже некоторых малых открытий - все, что содержится в ней, теперь уже изучено заново куда более точно, обстоятельно и заново открыто.
Сравнительные таблицы разноязычных слов, в корнях которых можно предположить обозначение руки, сопричастных ей предметов, действий и понятий, лежат у меня дома в старых пыльных папках, на дальних полках. Прошло более четверти века; я ни разу не пытался вернуться к ним, продолжить. Сознавая несостоятельность своего дилетантизма, я понимал, что уже не могу наверстать, не успею. И теперь думаю, что если какие-то из моих лингвистических предположений и гаданий справедливы, то раньше или позже настоящие ученые обнаружат эти истины, лучше исследуют их и лучше изложат. А я обязан делать лишь то, чего вместо меня никто сделать не сможет: рассказывать правду о времени, отраженном и воплощенном в моей жизни.
В истории Марфинской шарашки, зародившейся под куполом оскверненной церкви "Утоли моя печали", можно увидеть слепок, "действующую модель" некоторых существенных особенностей всей тогдашней жизни в нашей стране.
Шарашки по сравнению с лагерями были "первым кругом ада" и заповедным убежищем. У нас многие надеялись, что, разрабатывая, изобретая, совершенствуя секретные телефоны, они облегчат свою участь и если не заслужат помилование или досрочное освобождение, то хотя бы после освобождения получат хорошую работу. Иные, кто так же, как Евгений Тимофеевич, Эрнст, Федор Николаевич и я, считал себя коммунистом, были убеждены, что работать на пользу Советскому государству нужно при любых обстоятельствах изо всех сил, без оглядки.
Существенно различны были внешние общие побудительные силы, бесконечно разнообразны личные судьбы и внутренние миры - взгляды, характеры... Но почти все работали не просто добросовестно, а еще и увлеченно, страстно, иногда самозабвенно.
Инженер Георгий Дмитриевич Л. был убежденным монархистом. В разговоре однажды Сергей назвал последнего царя "придурком Николашкой". Георгий Дмитриевич вспылил :
– Попрошу в моем присутствии воздержаться от подобных непристойностей. Государь погиб, как мученик. Его память я свято чту.
О литературе он судил очень строго :
– Лев Толстой, несомненно, большой художник слова: отлично описывал природу, психологию и вообще... Но он был разрушителем, подрывателем, можно сказать, развратителем... Это великое несчастье России, что весьма одаренные люди разрушали и подрывали основы государства, основы религии и, значит, нравственности. И Гоголь, и особенно Герцен, и даже Достоевский, хотя сам он ведь каялся, стал искренне верующим, хотел служить церкви и династии, а все-таки не мог удержаться, подрывал - и в "Подростке", и в "Карамазовых", и в "Дневнике писателя"... А Толстой - откровенный бунтовщик, стал еретиком. Не понимали они, какую беду готовили...