Утоли моя печали
Шрифт:
Лечение шло с переменным успехом, но все-таки дело двигалось к выздоровлению. Поскольку я сама ввязалась в эту историю и втянула в нее отца Николая, я часто ездила навещать Альбину. Стараниями Иришки у нее была отдельная палата, и мы пытались появляться не все вместе, а порознь, чтобы она как можно меньше оставалась одна. Альбина вообще была славной девочкой, когда на нее не находило, с нею интересно и приятно было общаться, у нее даже были уже свои любопытные мысли о театре и кино. Она была все такая же хорошенькая, и даже лучше стала страдание ее одухотворило. Но когда на нее накатывала болезнь, ее было не узнать: лицо у нее как-то разом вдруг опухало, глаза становились тупыми и тусклыми, даже голос понижался на октаву. Почему-то
* * *
Однажды рано утром, во время чтения утреннего правила, я вдруг почувствовала жуткое и тоскливое стеснение в груди, в области сердца. «Уж не инфаркт ли?» — подумала я в панике, настолько сильной была боль. Но внезапно охватившая меня тоска была сильнее боли, и мне подумалось, что где-то с кем-то случилась или вот-вот случится страшная беда. Я кое-как дочитала молитвы, перешла к «помяннику» и, когда дошла до имени Альбины, впала в какой-то ступор и минут пять не могла вспомнить ее имя. «Ей стало хуже!» — сверкнула мысль, и я стала читать молитвы о болящих. Буквы в молитвослове ни с того ни с сего начали расплываться и перескакивать одна через другую. Почему-то верхний свет стал совсем тусклым; я прервала молитву и включила настольную лампу. Кое-как я дочитала молитвы, которые были в моем молитвослове, и пошла к телефону. Хотела позвонить батюшке и посоветоваться, но его не было ни дома, ни в храме. Тогда я позвонила Ирине. Та еще спала и ответила только на пятнадцатый звонок — или около того, я не считала.
— Иришка! Давай молиться об Альке: я чувствую, что ей худо!
Ирина начала расспрашивать меня, что именно я чувствую и откуда вдруг такие мысли об Альке, которой же стало гораздо лучше! И вообще, что я морочу голову себе и другим? Я поняла, что она еще не проснулась толком, и повесила трубку. Позвонила своим друзьям из прихода и попросила их молиться за тяжко болящую рабу Божию Альбину. Эти ни о чем спрашивать не стали, только пообещали: «Будем молиться!»
После этого я открыла акафист святому целителю Пантелеймону. Я не могла мысленно сосредоточиться на словах — и тогда стала читать вслух. Техника актрисы и небольшая молитвенная моя практика помогли — молитва зазвучала. И тут вспыхнуло в лампочке, и она с треском взорвалась. Я не стала собирать осколки, зажгла все свечи, какие были у меня на молитвенном столике, и стала читать дальше.
И вдруг рядом со мной раздалось угрожающее рычанье. Я оглянулась. Живу я на первом этаже, и окно моей спальни выходит в дворовый скверик. В окно на меня смотрела оскаленная морда чудовища с горящими глазами. Я вскрикнула, перекрестилась и стала читать дальше. Страшный черный пес начал громко лаять, заглушая мой голос. «Именем Господа Иисуса Христа — замолчи!» — крикнула я по наитию. И чудовище исчезло в тот же миг, а за окном, опираясь переде ми лапами на карниз, стоял добродушный и воспитанный бежевый канарский дог Фафнир, пес моего соседа и приятеля, режиссера с киностудии. Фафнир был чудной собакой с умным лбом и улыбчивой пастью он ВООБЩЕ сроду ни на кого не лаял со злобой, разве только играючи.
— Ты что, Фафик? — крикнула я ему, постучала по стеклу и погрозила пальцем. Растерянный пес виновато склонил голову набок и соскочил с окна.
Я выпила валерианки, оделась и вышла из дома. Тут же из-за угла вылетел какой-то пустой дребезжащий автобус без номера, чуть не задел меня боком, заехав одним передним колесом на тротуар, обдал меня зловонным выхлопом и укатил.
Так, ну и куда теперь? В больницу рано, посетителей пускают гораздо позже. «В храм!» — пришла мысль, и я поехала в любимый Владимирской собор на раннюю Литургию. По дороге я позвонила Ирине и велела ей подъехать ко мне: «После службы пойдем прямо в больницу к Альке!» Ирина даже не пыталась спорить, пообещала явиться и отыскать меня в храме.
Часа через три мы были в «Скворечнике». Через заснеженный сад быстрым шагом дошли до Алькиного корпуса, договорились с дежурной сестрой на посту, проскочили кондор, по которому тенями бродили больные, и буквально ворвались в Алькину палату… А она лежит в кровати, читает книжку, голова полотенцем обмотана, сама розовенькая и свеженькая — видно, только что из-под душа. Я прямо от дверей увидела название книги — «Моя жизнь…» — остальное было закрыто Алькиной рукой, но я догадалась — «Моя жизнь в искусстве» Станиславского. Слава Богу, значит, лежит себе и к экзаменам готовится!
— Ну вот, а ты панику пустила… — шепнула мне Ирина.
А я и сказать ничего не могла в свое оправдание: силу меня не было от великого душевного облегчения. Я просто пожала Ирине руку — прости, мол! А та руку вырвала и замахнулась на меня и тут же за сердце схватилась — но это уже была игра! Добрели мы обе до Алькиной кровати и сели в ногах. Сидим и молчим, на Альку глядим.
А чего это вы пришли и молчите? — Спросила Алька, закрыла книгу и сунула ее под подушку. — И чего это на вас обеих лиц нет? Случилось что-нибудь?
— Н-нет, — отвечает Ирина. — Ничего случилось. А ты что, мылась?
— Ага. Голову в душе мыла, а то у меня волосы патлами висели. Сегодня сестра хорошая дежурит — ленивая, так она меня одну в душ запустила, и я плескалась там сколько хотела…
Я сидела и чувствовала себя полной идиоткой — со всеми своими ужасами, молитвами, псами рычащими и автобусами смердящими… А главное — с той паникой, в которую я подругу мою, и без того настрадавшуюся из-за невестки, втянула. Что за театр я устроила? Стыд-то какой… Сижу и сгораю от него потихоньку.
— Чувствуешь-то себя как? — слабым голосом спрашивает Ирина невестку.
— Великолепно! — улыбается Алька. Ирина бросает на меня выразительный взгляд — и я съеживаюсь уже в полное ничтожество.
— Ну, показалось мне… — виновато говорю я и пожимаю плечами.
Этого Ирина не выдерживает:
— Ей показалось! Ну и смотрела бы сама, а что ж другим-то показывать, что там тебе показалось? — сплела она нечто невразумительное, но обличающее. Пришлось ее выпад оставить без ответа. Тем более что на душе легчало с каждой минутой.
— Да что у вас случилось-то? — спрашивает Алька и с любопытством переводит глаза с одной дуры на другую. — Ну, рассказывайте, что там у вас? Не бойтесь меня расстроить, я прекрасно себя чувствую. Ну, давайте, колитесь!
И Ирина раскололась — ей-то не так стыдно было признаваться.
— Представляешь, звонит мне Надежда спозаранку и ни с того ни с сего заявляет, что с тобой плохо, что за тебя надо срочно молиться, и велит звонить всем знакомым — строить их на молитву. Клуша несуразная, богомолка наша усердная! — Иришка кипит, но я вижу, что она просто спускает пар — и тоже спускаю ей и «клушу», и «богомолку». А она продолжает, наращивая пафос: — И я ей верю! Дальше — больше: она тащит меня из постели на службу в храм, конечно, дальний, там мы обегаем всех святых, расставляем свечи, потом ныряем в метро и летим к тебе! По дороге сюда она мне еще кучу православных страшилок рассказывает — про бесов в образе Канарских догов. И я на это покупаюсь! И мы — в метро! — молились! — вслух! На потеху публике. Ну, эта — ладно она давно об церковь ушиблась, а я-то! Трезвый человек, зрелая личность!