Утомленная балом
Шрифт:
Оказавшись на самом верху, кто-то из каторжан присвистнул.
— Гляньте, красота-то какая! Эх, мать твою в душу!
Другой отозвался:
— Плохая это красота, гиблая. Что угодно отдал бы, лишь бы ее не видеть.
Митя полулежал на повозке, завернувшись в меховое одеяло. Приподнявшись, он бросил взгляд вниз, и у него засосало под ложечкой. Странно как-то засосало, нехорошо. Что-то страшное было там, внизу. Холодное и неотвратимое.
Вид, который ему открывался, был прекрасным, как только может
Вершины вековых деревьев подпирали небо. Их иссиня-лиловые ветви переплетались, образуя замысловатое колючее море. Дорога извивалась змейкой и спускалась вниз, теряясь в исчезающем за горизонтом океане деревьев.
Кто-то из каторжан попросил пить, и пока начальник колонны улаживал на станции формальности, осужденным удалось пригубить обжигающей холодом жидкости. Воду подавала озябшая девочка, завернутая в плотный, связанный вручную платок.
— Что встали?! Разморило, чай, от местной водицы-то?! — крикнул один из сопровождавших колонну казаков. — Двигайтесь живее! Ну же, пошли!
Мужик, сидевший впереди Мити, щелкнул кнутом и крикнул:
— Эх, Сибирь-матушка, чтоб тебя сто лет не видеть, здравствуй, разнелюбая!
Невесело каторжане двинулись вниз по размякшей сырой дороге, угрюмо напевая протяжную песню. Они давно уже смирились с судьбой, угодив в цепкие руки закона после того, как его преступили. Немногие решились бы сейчас на побег, да и не было возможности куда-то бежать. В этих непролазных лесах их ждала только смерть: дикие звери не дали бы им, безоружным, ни единого шанса выжить.
Женщина шла за колонной сгорбившихся, гремящих цепями каторжников очень медленно. Ее ноги, обутые в стертые мужские сапоги, увязали в жидкой грязи. Дорога казалась бесконечной. Небо нависло над головой косматыми тучами. То и дело моросил дождь.
Женщина больше не чувствовала ног; существовала только долгая, тянущая боль там, где когда-то были нежные пальцы. Сейчас пальцы из-за прогрессирующей болезни искривились, превратились в бесформенные обрубки.
Она терпела. Понимала, что господь неслучайно послал ей испытание, что после невзгод и потерь она обретет, наконец, любимого.
Казаки, едущие на лошадях рядом с каторжанами, время от времени переговаривались. Они уже давно приметили странницу, но она им не мешала, разве что была причиной разговоров.
— Слышь, Михась, странница-то все ковыляет за нами от самой Перми.
— Ну и шут с ней, на то она и странница. Что ей делать-то в здешних местах? Глянь, Вась, грязная вся, ноги едва волочит. Може, пугнуть?
— И то верно.
Двое отделились от каторжников и направились к женщине, державшейся от них на расстоянии. Подъехав, они начали кружить вокруг, создавая водовороты в грязевых лужах.
— Ну что, мать, что надо-то тебе? — подал голос Михась. — Нечего тебе здесь делать, иди с богом отсюда.
Женщина вся сжалась под темным сукном, но все же нашла в себе силы и выкрикнула:
— Не подходите! Что вам, служивым, за дело до божьей странницы?
— Ты глянь, Михась, а странница-то — молодка, похоже? — и уже обращаясь к женщине. — Не знаю, божья ты или еще какая, бабе здесь не место. Проваливай, пока жива! Смотри, костьми ляжешь!
— Ты, служивый, не мешай мне, убогой, идти своим путем, — странница затрясла палкой, изображая гнев, — муж у меня там, не могу уйти! Отойди, говорю!
— Что делать-то будем? Баба все же. За мужиком своим идет, — посочувствовал Михась.
— Ну и пусть себе идет, черт с ней. Авось, у дальней деревни отстанет.
— Изголодалась совсем? — Михась наклонил голову.
Помедлив, он вытащил из сумки увесистый ломоть хлеба и протянул женщине. Та выхватила хлеб и поклонилась.
— Спасибо тебе, солдат. Господь не забудет твоей доброты. Золотое сердце у тебя, служивый!
— Эй, каторжане! — выкрикнул Михась. — Чья жена за нами от станции волочится?
— Да чья ж пойдет? — откликнулся кто-то.
— Ясное дело, чумовая баба!
Митя оглянулся. Что-то в этом бесформенном силуэте показалось ему знакомым. «Лиза? Нет, не может быть. Какая глупость! Лиза на такое не способна. Отчего же эта женщина смущает сердце? Вдруг и правда Лиза?»
Бородатый мужик окликнул Панина:
— Эй, благородный, твоя, чай?
— Нет, это невозможно… невозможно…
Каторжане затянули протяжную песню. Воздух был чистый, от чего печальная мелодия разносилась далеко над верхушками стоявших по обе стороны дороги деревьев.
Странница подняла голову, пытаясь уловить в общем многоголосье голос любимого. Она не видела его, но знала, что Митя здесь, рядом. От этой мысли становилось легче. Она убеждала себя, что теперь все вынесет. Добрые люди пожалеют ее и, даст бог, не позволят сгинуть.
Внезапно послышались громкие хлопки выстрелов. Сначала за грудь схватился Василий, рухнув замертво с лошади. За ним следом, не успев перезарядить ружье, прямым попаданием навылет был сражен Михаил. Та же участь ждала и остальную охрану.
Каторжники в панике хотели бежать, но мешали тяжелые цепи, сковывающие ноги.
Митя в беспокойстве привстал на повозке: вот бы разглядеть, откуда стреляют! Наверное, это бандиты пытаются освободить товарища-каторжника.
Неожиданно пронзительной болью обожгло тело. Он понял, что пуля, выпущенная невидимым стрелком, была предназначена и ему.
Где же нападавшие? Что же так холодно?
Митя терял силы. Мысли исчезали. В изнеможении он рухнул на повозку и уперся взглядом в небо. Ему удалось разобрать разговор приближавшихся к повозке людей.