Утраченные иллюзии
Шрифт:
— Да они и есть таковы, — сказал священник, — недаром же, сын мой, Христос пожелал, чтобы соблазн вошел в мир. Потому-то мир и выказывает такой ужас перед соблазном.
— Человека вашего закала не удивит вопрос, который я хочу предложить!
— Говорите, сын мой!.. — сказал Карлос Эррера. — Вы меня не знаете. Неужто вы думаете, что я взял бы секретаря, не убедившись прежде, достаточно ли крепко в нем нравственное начало, не ограбит ли он меня? Я доволен вами. Вы еще не утратили наивности самоубийцы в двадцать лет. Каков же ваш вопрос?
— Что побуждает вас принимать во мне участие? На что вам мое послушание?.. К чему ваши обещания осыпать меня золотом? Какова ваша цель?
Испанец взглянул на Люсьена и усмехнулся.
— Обождем до подъема в гору, там мы выйдем из экипажа и побеседуем на вольном воздухе. У стен есть
На короткое время в карете воцарилось молчание, и быстрая езда содействовала, так сказать, нравственному опьянению Люсьена.
— Отец мой, вот и подъем, — сказал Люсьен, как бы пробуждаясь от сна.
— Ну, что ж, прогуляемся, — сказал священник и крикнул вознице, чтобы тот осадил лошадей.
И они вышли на дорогу.
— Мальчик мой, — сказал испанец, взяв Люсьена под руку, — размышлял ли ты над «Спасенной Венецией» {224} Отвэя? Понял ли ты всю глубину мужской дружбы, связующей Пьера и Джафьера? Дружбу, которая лишает женщину всякого обаяния, меняет все социальные отношения… Что говорит это поэту?
«Каноник не чужд и театра», — сказал Люсьен самому себе.
— Читали вы Вольтера? — спросил он.
— И не только читал, — отвечал каноник, — я претворял его в жизнь.
— Вы не веруете в бога?
— Ну, вот я и попал в безбожники! — сказал, улыбаясь, священник. — Вернемся к сути дела, мой мальчик, — продолжал он, обнимая его за талию. — Мне сорок шесть лет, я побочный сын знатного вельможи, я лишен семьи, но не лишен сердца… Так запомни же, запечатлей это в своем еще столь восприимчивом мозгу: человека страшит одиночество. А из всех видов одиночества страшнее всего одиночество душевное. Отшельники древности жили в общении с богом, они пребывали в самом населенном мире, в мире духовном. Скупцы живут в мире воображения и власти денег. У скупца все, вплоть до его пола, сосредоточено в мозгу. Первая потребность человека, будь то прокаженный или каторжник, отверженный или недужный, — обрести товарища по судьбе. Жаждая утолить это чувство, человек расточает все свои силы, все свое могущество, весь пыл своей души. Не будь этого всепожирающего желания, неужто сатана нашел бы себе сообщников?.. Тут можно написать целую поэму, как бы вступление к «Потерянному раю» {225} , этому поэтическому оправданию мятежа.
— И это было бы Илиадой совращения, — сказал Люсьен.
— Ну так вот! Я одинок, живу один. Пусть я ношу одежду духовного лица, душа у меня не священника. Мне любо жертвовать собою, вот мой порок! Я живу самоотречением, потому-то я и священник. Я не боюсь неблагодарности, но помню добро. Церковь для меня ничто, простое понятие. Я предан испанскому королю, но нельзя же любить короля! Он покровительствует мне, он парит надо мною. Я хочу любить свое творение, создать его по образу и подобию своему, короче, любить его, как отец любит сына. Я буду мысленно разъезжать в твоем тильбюри, мой мальчик, буду радоваться твоим успехам у женщин, буду говорить: «Этот молодой красавец — я сам! Маркиз де Рюбампре создан мною, мною введен в аристократический мир: его величие — творение рук моих, он и молчит и говорит, следуя моей воле, он советуется со мной во всем». Аббат де Вермон {226} играл такую же роль при Марии-Антуанетте.
— И довел ее до эшафота!
— Он не любил королевы!.. — отвечал священник. — Он любил только аббата де Вермона.
— Вправе ли я отрешиться от своих горестей? — сказал Люсьен.
— Я богат, черпай из моей сокровищницы.
— Чем бы я не поступился, только бы освободить Сешара! — продолжал Люсьен, и в голосе его уже не чувствовалось одержимости самоубийцы.
— Скажи только слово, сын мой, и завтра же поутру он получит нужную сумму.
— Неужто вы дадите мне двенадцать тысяч франков?..
— Но неужели, мой мальчик, ты не замечаешь, что мы делаем четыре лье в час? Мы отобедаем в Пуатье. Там, ежели ты пожелаешь, мы скрепим наш договор, ты дашь мне доказательство послушания, одно-единственное неоспоримое доказательство, и я его потребую! Ну, а тогда бордоский дилижанс доставит пятнадцать тысяч франков твоей сестре…
— Но где же они?
Испанский священник ничего не ответил, и Люсьен сказал про себя: «Вот он и попался, он подшучивал надо мною!» Минутой позже испанец и Люсьен молча сели в карету. Молча священник сунул руку в карман, приделанный к стенке кареты, и извлек оттуда столь знакомую путешественникам кожаную сумку вроде ягдташа, с тремя отделениями, и, трижды погружая в нее руку, он полными пригоршнями вынул сто португальских червонцев.
— Отец мой, я ваш! — сказал Люсьен, ослепленный этим золотым потоком.
— Дитя! — сказал священник, с нежностью целуя Люсьена в лоб. — Тут только треть того золота, что хранится в сумке, а всего там тридцать тысяч франков, — помимо денег на путевые расходы.
— И вы путешествуете один?.. — вскричал Люсьен.
— Полно! — сказал испанец. — При мне больше чем на сто тысяч экю переводных векселей на Париж. Дипломат без денег то же, что поэт без воли, каким ты только что был.
В то время как Люсьен садился в карету с мнимым испанским дипломатом {227} , Ева встала, чтобы покормить своего сына; она нашла роковое письмо и прочла его. Холодный пот сменил легкую испарину утреннего сна, в глазах у нее потемнело, она позвала Марион и Кольба.
На вопрос: «Мой брат ушел?» — Кольб отвечал: «Та, сутарыня, то расфета!»
— Храните в глубокой тайне то, что я вам доверю, — сказала Ева слугам, — мой брат решил, верно, покончить с собою. Бегите же скорей, осторожно все разузнайте и осмотрите оба берега реки.
Ева осталась одна в состоянии оцепенения, на нее было страшно смотреть.
В таком положении Еву застал Пти-Кло, явившийся к ней в семь часов утра поговорить о делах. В подобные минуты можно выслушать кого угодно.
— Сударыня, — сказал стряпчий, — наш бедный дорогой Давид в тюрьме; случилось то, что я и предвидел еще в самом начале дела. Я советовал ему тогда же вступить в товарищество для разработки его изобретения со своими соперниками Куэнте. Помилуйте, у них в руках все средства, нужные для осуществления открытия, которое у вашего мужа пока еще находится в самой первоначальной стадии. Поэтому что я сделал? Как только я узнал вчера об аресте Давида, я бросился к господам Куэнте: я решил выговорить у них условия, которые могли бы вас удовлетворить. Ну, конечно, если вы по-прежнему будете упорствовать и хранить изобретение в тайне, вы будете вечно влачить жалкую жизнь: постоянные тяжбы вас доконают, измучают, доведут до нищеты, и в конце концов вы поневоле пойдете на сделку с каким-нибудь толстосумом, возможно, в ущерб себе; а между тем я предлагаю вам на выгодных условиях договор с господами Куэнте. Вы избавитесь таким путем от лишений, тревог, неизбежных в борьбе изобретателя с алчностью капиталиста и равнодушием общества. Послушайте! Если братья Куэнте заплатят ваши долги… если, помимо уплаты долгов, они предложат вам вознаграждение за ваше открытие вне зависимости от его промышленной ценности, от его будущности и возможности разработки, предоставив вам, понятно, известную долю в прибылях, неужели вы не будете довольны? Вы лично, сударыня, становитесь владелицей типографии и, конечно, продадите ее; от продажи вы выручите верных двадцать тысяч франков: я ручаюсь найти покупателя, который даст эту цену. А если вы, заключив товарищеский договор с господами Куэнте, получите пятнадцать тысяч франков, то у вас составится капитал в тридцать пять тысяч франков, что по нынешнему курсу ренты составит две тысячи франков годового дохода… А в провинции на две тысячи франков можно жить. И заметьте, сударыня, товарищество с господами Куэнте в будущем сулит вам надежды на новый доход. Я говорю надежды,ибо надобно предвидеть и всякие неудачи. Ну, так чем же я могу быть вам полезен? Прежде всего я могу добиться полного освобождения Давида, затем, в покрытие расходов по его изысканиям, предоставления вам пятнадцати тысяч франков; причем господа Куэнте ни под каким предлогом не вправе будут требовать от вас возвращения этой суммы, даже в том случае, если изобретение оказалось бы недоходным; наконец, заключение товарищеского договора между Давидом и господами Куэнте для разработки изобретения, подлежащего заявке после тайного и совместного его испытания при условии, что все расходы возлагаются на господ Куэнте. Вкладом Давида в дело является патент, и ему будет причитаться четвертая часть всего дохода. Вы женщина умная и рассудительная, а это редкие качества у красивой женщины; обдумайте эти предложения, и я не сомневаюсь, что вы найдете их вполне приемлемыми…