Утренний бриз
Шрифт:
— Давай посмотрим твою ногу, — Нина Георгиевна осторожно сняла с Наташи торбаса, меховой чулок И затем шерстяной. Когда Нина Георгиевна дотронулась до распухших пальцев (с двух были сорваны ногти), Наташа не смогла сдержать стона. То, что увидела Нина Георгиевна, сильно огорчило ее и обеспокоило. «Наташа теперь совсем не сможет двигаться. Как же быть? Мы не можем жить здесь, в яранге. Нас скоро обнаружат. Надо уезжать как можно дальше от Ново-Мариинска. Куда? Наверное, надо в Марково или лучше в какое-нибудь стойбище».
Нина Георгиевна осторожно обследовала ногу Наташи и обрадовалась, обнаружив, что суставы не повреждены.
— Сейчас мы обмоем твои раны, перевяжем, и все будет хорошо, — как можно веселее
Тут Нина Георгиевна вспомнила о своей сумке с медикаментами и пожалела, что не захватила ее с собой. Как бы она сейчас пригодилась. Наташа молчала. Она все еще не могла прийти в себя от всего случившегося и думала об Антоне. Где он? Что с ним? Может быть, и он уже убит и его тело лежит под снегом? Слезы вновь навернулись на ее глаза. Это заметила Нина Георгиевна и ласково погладила Наташу по плечу:
— Не надо, Наташенька, девочка моя. Все будет хорошо. Вот увидишь.
Вернулась Ринтынэ. В меховом пологе стало совсем тесно. Нина Георгиевна обратилась к чукчанке:
— Чай пауркен…
Жена Ульвургына закивала головой. Она улыбалась, довольная, что к ней в эту пуржистую, тревожную ночь пришла Нина Георгиевна, которая избавила и ее и детей от болячек, вернула им чистые лица. Была довольна Ринтынэ и приходом Наташи. Чукчанка в последнее время все больше убеждалась, что знакомство и дружба с русскими, которые подняли к небу большой лоскут материи цвета горячей крови только что зарезанного оленя, приносит счастье. Об этом ей много говорил и Ульвургын. При мысли о муже Ринтынэ прислушалась к завыванию пурги. Где-то сейчас ее муж? Может быть, спит под снегом с собаками, а может, пережидает пургу где-нибудь в яранге. Она не беспокоилась о нем. За поездку с русскими Ульвургын должен хорошо заработать, размышляла Ринтынэ, а тогда можно будет взять у купцов разных товаров.
Ринтынэ снова вышла из полога и вернулась с мороженой рыбой и мясом. Сейчас она накормит гостей строганиной и напоит крепким чаем.
Хлопоча, Ринтынэ все время посматривала на женщин, которые сидели молча. Они лишь изредка скупо обменивались словами. У женщин были очень грустные глаза и лица. Значит, еще более грустно у них на сердце. Ринтынэ вспомнила стрельбу на посту. Стрельба испугала ее, и она не выходила из яранги… Она помнит, как однажды пьяные охотники на моржей с американского судна начали на берегу стрелять друг в друга. Посмотреть, что случилось, сбежались почти все жители поста, и многие чукчи не вернулись тогда в свои яранги. Зверобои убили их.
И сейчас, наверное, русские перессорились, стреляли друг в друга, и вот женщины убежали от них. Ожидая, пока вскипит чайник, Ринтынэ привычно быстро настрогала рыбу и подала ее гостям на продолговатом деревянном подносе. Нина Георгиевна взяла Ринтынэ за руку и жестом показала ей, чтобы она присела:
— Слушай меня хорошо, Ринтынэ, и запомни. Никто не должен знать, что мы у тебя в яранге. Ты никому не говори об этом, а то нас могут убить. И детей не пускай на пост, пока мы не уйдем от тебя.
Ринтынэ напряженно слушала Нину Георгиевну, она старалась понять все, что ей говорила эта женщина, избавившая и ее и детей от болячек, и готова была сделать для нее все, что та пожелает. Конечно, Ринтынэ выполнит ее просьбу. Она и ребят не будет отпускать далеко от яранги.
Нина Георгиевна была уверена, что чукчанка не подведет их. Жаль, у Ринтынэ нет своей упряжки. На ней уехал с Берзиным Ульвургын. А просить у кого-либо опасно.
В пологе тепло. Детишки уснули. Измученная переживаниями, задремала и Наташа. Она так и не дождалась, пока вскипит чай. Нина Георгиевна осторожно уложила ее удобнее и прикрыла оленьим одеялом.
Бирич медленно крутил в пальцах тонкую ножку рюмки и недовольно поглядывал из-под лохматых бровей на сидевших за столом. Ему уже стал надоедать этот пьяный говор, шум, выкрики. Кроме американцев и сына с женой здесь были Струков, Перепечко и Пчелинцев. Больше никого Бирич не пригласил к себе, и остальные гуляли в доме Щеглюка. Правда, был приглашен еще Бесекерский, но он не пришел, сославшись на нездоровье. «Хитришь, Исидор Осипович, виляешь, как лиса, — мысленно обращался Бирич к Бесекерскому, своему конкуренту. — Мы все своими руками делаем, идем на риск, а ты получаешь готовенькое. Пора бы и честь знать, рассчитаться за услуги бы не мешало…» И тут у Бирича родилась мысль, от которой его бросило в жар. Он обтер платком заблестевший каплями пота лоб, шумно выдохнул и, торопливо взяв сигару, стал жадно затягиваться крепким дымом, успокаивая нервы. Руки предательски дрожали, и ему с трудом удавалось это скрывать. Сквозь голубую пелену табачного дыма он наблюдал за пирующими. Перепечко и Пчелинцев были очень пьяны, но не переставали наливать себе рюмки и громко спорили, почти не слушая друг друга, Струков, с бледным лицом, слишком прямо сидел на стуле, и часто кивая, слушал Стайна. Американец, размахивая рукой, в которой была зажата старая обгорелая трубка с множеством зарубок на мундштуке, что-то ему рассказывал. Потом Стайн поднял рюмку. К нему присоединился Струков. Они выпили, и Сэм опять наклонился к молчавшему Струкову, продолжая разглагольствовать.
Трифон сидел, облокотившись на стол и закрыв лицо ладонью. Он, казалось, думал. И жалость, я легкое презрение к сыну испытывал Павел Георгиевич, понимая, что если сейчас резко не изменить жизнь сына, то он окончательно погибнет — сопьется или наложит на себя руки. «Куда бы его послать? Подальше отсюда, от этой смазливой потаскухи», — размышлял старый коммерсант. Он с удивившим его самого спокойствием наблюдал, как оживленная и раскрасневшаяся Елена Дмитриевна кокетничала с Рудольфом Рули. Смуглолицый, узкоглазый, очень похожий на алеута, американец сдержанно улыбался и совершенно не пил вина. В его присутствии у Бирича всегда возникало ощущение опасности. Ему хотелось, чтобы Рули скорее уехал. «Знаю я вас, защитников и приятелей, — думал Бирич. — Так и норовите в карман себе все положить. Испугались, что большевики не позволят вашим тут поживиться, вот и примчались сюда». Но не мог не признаться себе Бирич в том, что без американцев едва ли бы удалось одолеть ревком.
«Уедут же американцы, — невесело размышлял Павел Георгиевич, — мы останемся одни. Петропавловск занят красными. Весной в Ново-Мариинск могут прибыть большевики. Как объясним расстрел Мандрикова и его приятелей?» Бирич задумался. Если все свалить на американцев? Не поверят. Да и не скроешь, что стрельба велась из его дома. Остается один правильный ход, о котором Бирич уже думал, когда Рули объяснял ему план уничтожения ревкома. Можно попытаться. А если не выгорит — тогда бежать, бежать в Америку, и не с пустым карманом. Тут Бирич опять вспомнил о Бесекерском, и в глазах его появилась жестокость, а ноздри дрогнули, как у зверя, почуявшего добычу и вот-вот готового броситься на свою жертву.
Громкий крик оборвал размышления Бирича. Это поднявшийся на ноги Пчелинцев, покачиваясь и разливая из рюмки водку, кричал:
— Господа! Господа! Я… мы… за нашу победу над большевиками! Ура!
Он залпом опрокинул рюмку в широко раскрытый рот и снова выкрикнул свое «ура!», а затем напомнил всем, по, какой причине они собрались здесь за столом. В комнате стало тихо.
«А ты мне пригодишься, — прищурившись, смотрел на Пчелинцева старый коммерсант. — И ты и Рыбин. Этого надо было бы тоже пригласить. Как же я о нем забыл? Ну да ладно. Нечего баловать. Чем дальше от себя держишь человека, тем больше он тебя уважает и слушается. А Рыбин будет меня слушаться!»