Утренний Конь
Шрифт:
— Так тебе и надо, вот и шагай с голым задом, айн, цвай, драй!
В другое время Янка бы оборвал немца, но сейчас он думал только о хлебе.
Он заторопился, но немец, воровато оглянувшись по сторонам, тихо спросил:
— Патроны русские есть? Надо много… Триста… Пятьсот… Тысяча…
Янка сперва не поверил своим ушам. Значит, правда, что удача, как и беда, не приходит одна.
Патроны? Экая невидаль. Все пацаны города купаются в них, как в море. Только вчера он притащил из разрушенных артскладов целую кучу и спрятал во дворе, в развалинах бывшей каменоломни…
— Есть, есть патроны, — обрадованно сообщил Янка.
— Тащи, — сказал немец.
— Вам, наверное, на свинец нужны… Грузила лить. Еще дробь делают… Еще зажигалки из гильз мастерят…
— Да, да, дробь будем лить… Утка летит… — ухватился немец за эту мысль.
Янка принес чуть ли не четыреста патронов в цинковом ящике. Он получил за них кусок сала и фунта три хлеба.
Хлеб разделили на шесть частей, три оставили матерям, а сало бросили в котелок с фасолью. Но о полуфунтовой горбушке хлеба Янка ничего не сказал своим друзьям. Ладно, сегодня они обойдутся и без нее.
Лица мальчишек порозовели. Фасоль, сваренная с куском сала, была как мед. Но лучше сала и лучше фасоли по-прежнему был хлеб. Они захмелели от еды. Смеясь, весело горланя, они повалились на кровать Николашки и вмиг уснули.
Первым проснулся Янка. Не желая тревожить своих друзей, он тихо вышел во двор. Подвода с подсолнухами на бортах трогалась в путь. Теперь на ней лежали два полных, неизвестно откуда появившихся мешка, прикрытых рваной рогожей. Проезжая мимо Янки, немец помахал ему на прощание кнутовищем и нарочито по-бабьи закричал:
— Айн, цвай, драй!..
В ответ Янка плюнул вслед подводе, попал на заднее колесо и остался доволен своей меткостью.
Приближался полдень. В торжественной голубизне неба не было ни одного бегущего облака. Все было неподвижно и на земле.
Янка поглядел вверх, на окно Кати Рублевой. Лукавая улыбка появилась на лице мальчика. Сейчас он поднимется к ней и вытащит из-за пазухи горбушку белого хлеба. Глаза у Кати сделаются круглыми от удивления. «Янка, что случилось?» — спросит она, весело смеясь.
Катя была дома. Она стояла в матросской военной форме перед зеркалом и поправляла ремень, на котором висел наган в черной бородавчатой кобуре.
— Рано уходишь, тебе же вечером… — сказал Янка.
— Вызвали, — ответила Катя. — Переходим на казарменное положение.
В своей матросской форме она выглядела очень красивой.
Янка одобрительно кивнул головой и сказал:
— А что я тебе принес! В жизни не узнаешь. Ну-ка закрой глаза!
Катя послушно исполнила приказ Янки.
— А теперь открой!
Янка угадал. Катя и вправду удивленно вскрикнула:
— Янка, что случилось?
Она взяла хлеб на ладонь и долго им любовалась, как любуются драгоценностью.
— Все тебе! — сказал Янка с гордостью.
— Мне? Но где достал?
— Ешь и не спрашивай!
Но Катя все не решалась поднести хлеб ко рту. Она пытливо глядела на мальчика.
— Часы?.. Часы отцовские продал? — вдруг спросила она.
— Да нет же! Хлеб раздобыл у немца-колониста из Большой Аккаржи. За тесак и четыре сотни патронов… Глупый немец пошел бы на Вторую заставу и взял бы даром… Там под стеной артсклада миллионы…
— Постой, постой, о чем ты говоришь? Какой немец?
— Тот, что с подводой. Только укатил…
Катя положила хлеб на край стола.
— Что еще увез твой немец?
— Какие-то мешки…
Катя закрыла глаза и сразу же их открыла. Янка их не узнал. Они были, как сталь его тесака. Да и сама Катя стала другой. Колючей, как ежик.
— Ты знаешь, что ты натворил? — Голос Кати дрожал от гнева.
— Я?.. — испугался Янка.
— Немцы-колонисты не сегодня-завтра поднимут восстание. Все штабы перешли на казарменное положение. В нас же стрелять твоими патронами будут…
Катя швырнула хлеб в окно и подняла руку над головой мальчика. В Янкины уши, казалось, ворвался вихрь.
Он скатился вниз по лестнице. Стал посреди двора и поглядел на небо. Небо колыхалось над ним как студень.
По аккаржанской пыльной дороге бежал Янка. Печать из пяти тонких девичьих пальцев горела на его лице. Он бежал, плакал и задыхался.
— Патроны… — бормотали Янкины губы. Но никто не слышал их бормотания. — В нас… — вскрикивал Янка. Но крик его умирал в густой придорожной траве.
Он бежал под огромным небом, маленький одинокий гномик. Мальчик и небо! Жаркое, синее. Ветра не было. Но в застоявшейся степной тишине, казалось, таился вкрадчивый шелест летящих стрел, и маленький двенадцатилетний Янка, мальчик с курносым носом и мохнатыми ресницами, всем своим сердцем ощущал их жгучее приближение. Небо и мальчик? Серый гномик в облаках серой пыли. Мальчик и небо? Знойное, огромное, безжалостное…
Немецкую подводу Янка увидел издали, у ворот постоялого двора, но как только он подбежал к ней, лошади тронулись. Вид у немца был сытый и сонный. По-видимому, он плотно пообедал.
— Дяденька! Отдайте! — умоляюще завопил Янка.
Обернувшись, немец заморгал ресницами и громко выругался:
— О дурацкая башка, что тебе отдать? Тесак?.. Патроны?.. Да?..
Он изо всех сил хлестнул кнутом лошадей.
Но Янка не отстал.
Немцу даже понравились такие быстрые и неутомимые ноги мальчика. Очень хорошие ноги. Первый сорт. Когда Советской власти не станет — это вот-вот случится, — он откроет свое собственное дело, ресторан для дачников. Такой быстрый мальчик — одна нога здесь, другая там — может пригодиться. Правда, у него совсем глупая голова… Что он может сделать один на безлюдной дороге?