Утренний Конь
Шрифт:
— Ты молодец! Ты спас чайку! Ты добрый, Тимка! — сказала Вика.
Матрос Кармий закурил и задумался над словами девочки. Нет, не только добрый… Нечто большее видел он в Тимкиной доброте к чайке. В той доброте была любовь к человеку, солнцу, морю. Он знал, что в будущем любой труд и любой подвиг по плечу Тимке. И будь он, Кармий, капитаном, набирающим экипаж для дальнего рейса, он не задумываясь записал бы мальчишку в судовые роли…
А Тимка, улыбаясь, следил за своей чайкой. Она весело плескалась в морской воде, сзывала товарок и что-то громко, торопливо
Не о нем ли, вернувшем ей море, рассказывала она?
Беглянка
Было три часа ночи, когда к воротам хирургической клиники подкатил автомобиль.
Оттуда вышел милиционер с девочкой.
— Не хочу в больницу, дядя, отпустите! — кричала она.
Не ответив, милиционер поднял ее на руки и понес в приемный покой.
— Нашли в степи, за Королевкой! Да вот, еще имя свое скрывает степная фея! — кратко сообщил он дежурной медсестре и заторопился к машине.
Документов при ней не оказалось.
Заметив за плечами девочки небольшую парусиновую сумку, медсестра велела раскрыть ее.
Там лежали два огурца, кусок хлеба и бутылка с водой.
Дежурная рассердилась:
— Видать, хорошая птица, если не хочешь назваться!
— Не хочу! — угрюмо произнесла девочка и вдруг, схватившись руками за живот, со стоном опустилась на кафельный пол приемного покоя.
Не прошло и часа, как девочка, у которой оказался гнойный аппендицит, лежала на операционном столе.
Оперировал ее хирург Геннадий Васильевич Румянцев, один из лучших врачей городской клиники.
Больная ни разу не вскрикнула. Она видела перед собой медсестер в белых марлевых масках, слышала звон хирургических инструментов и чувствовала резкий запах йода. Потом все закружилось вокруг нее: и стены, и лампа, и потолок.
Когда ее принесли в палату, небо над городом уже светлело. Густой солнечный свет лился на крыши зданий.
По левую руку девочки лежала высокая блондинка, учительница английского языка, по правую — судовой механик, рябая застенчивая девушка.
— Видишь, в какую ты интересную компанию попала, — сказала пожилая палатная медсестра.
Девочка не ответила. К вечеру она стала бредить. В бреду пыталась сорвать бинты. Учительница и судовой механик не спали, сидели возле нее.
Всем казалось, что жизнь девочки вот-вот оборвется. Дежурный врач, сменивший Геннадия Васильевича, велел перенести больную в другое помещение.
Это была отдельная комната, рядом с кабинетом дежурных врачей. Здесь к рассвету девочке стало немного лучше. Она увидела медсестру, сидевшую возле нее на табурете, и попросила напиться. Теперь она лежала спокойно, распластавшись на спине, почти вровень с бортами больничной койки. Так она пролежала до самого утра.
Утром
— Все проходит нормально. Но кто же ты такая?
— Девочка.
— Чья девочка?
— Ничья… И лежать у вас я не собираюсь. Убегу…
— Сначала мы тебя вылечим, а потом беги. Хочешь — на север, а хочешь — на юг, — пошутил Геннадий Васильевич.
— На юг, — сказала девочка. — Вот только в последний раз погляжу на свою Ннколаевку… Пойду береговой дорожкой…
— На юг так на юг, а главное, скорее поправляйся!
В полдень пришла учительница, принесла апельсин, но девочка притворилась спящей. Но когда ее снова навестил Геннадий Васильевич, она чуть приподнялась на койке.
— Дядя доктор, это вы разрезали мне живот?
— Я, — обрадовавшись, что девочка проявляет какой-то интерес, признался Геннадий Васильевич. — Говори, говори, я слушаю.
— Зря вы трудились.
— Как — зря? Ведь тогда бы ты умерла.
— А я все равно не живая. — Девочка слабо пошевелила рукой и чему-то невесело усмехнулась.
— Да что с тобой?
— Не хочу… Не буду жить… Не хочу…
— Молчи, глупая. — Доктор сердито прикрыл ее рот ладонью. Он понял, что с девочкой что-то случилось. Но об этом не стал расспрашивать. Он только сказал: — Тебе надо расти, учиться, видеть… А на земле есть на что поглядеть… Леса, моря, океаны…
— Все видела… Вот только на океане не была… Какой он, океан? — Девочка заметно оживилась, но тут же снова ушла в себя, хмурая, одинокая.
На пятый день больная впервые встала на ноги. Согнувшись, прошлась по комнате, и когда к ней явился Геннадий Васильевич, она осторожно присела на край койки, кивнула головой и вдруг призналась:
— Дядя доктор, а зовут меня Улькой.
— Улька? Что же, славное имя!
— И мне нравится. Только нет мне счастья…
— Что же так, Улька?
— Из-за своего батьки.
— Откуда же ты сама? — спросил доктор и присел на койку рядом с девочкой.
Едва заметный румянец выступил на лице Ульки.
— Из Николаевки, что на Серебряном лимане, — ответила она. — Я там в школе училась. Была в шестом первой ученицей. Меня все любили. Я в отряде горнисткой была. А весной батьку моего арестовали. Заведовал он лабазом. Деньги нашли у него большие… Бандюга проклятущий! И тогда я все бросила… Пошла по берегу Серебряного лимана. По степным дорогам. А там слово дала подохнуть где-нибудь…
Геннадий Васильевич опустил голову. Перед ним возникла дорога, ведущая вдоль Серебряного лимана.
…По дороге идет девочка. Это она, Улька. Солнце щедро потратилось на нее, будто отдало все, что само имело, так золотисты ее волосы, так плотен загар девичьего лица. День пыльный. Все томится жарой. Лишь одни кавуны на колхозных бахчах радуются зною. Но Улька идет не останавливаясь.
«Остановись, отдохни под моими ветвями!» — манит девочку придорожный тополь.
Улька бредет дальше.