Утренний Конь
Шрифт:
«Выкупайся в моих водах, девочка!» — зовет Ульку Серебряный лиман.
Но Улька все идет, и в глазах у нее тоска, губы сжаты, отчего по углам рта образовались горькие морщинки.
А прилиманной степной дороге нет ни конца ни краю…
— Продолжай, я слушаю, — сказал Геннадий Васильевич.
— Ну вот, так иду, иду, и ночью и днем. Кто мне хлеба даст. Кто овощ. Не просила. Сами давали. Иду… А галки летают надо мной и кричат: «Батька твой вор-вор! А ты дочка воровская!»
В словах девочки горький,
— А как же школа? Пионерская организация?
— Считают воровской дочкой… Я же в лисьей шубке ходила, а другие девчонки в простых ватных стеганках… Выходит, что я с батькой в доле была… Я ту лисью шубку сожгла… — Улька вздохнула и вытерла глаза краем больничной простыни.
— А жить все же ты должна. Не ты, а твой отец виноват, Ульяна!
— Не хочу. Не могу. Лучше помереть. Потому что батьку я любила… Думала, что он самый лучший на свете.
— А мать у тебя есть?
— Нет. Мачеха была.
— Видно, несправедливая?
— И ни капельки. Добрая. И как она узнала, что батька вор, подалась в Среднюю Азию, к родным, меня взять хотела. Только я отказалась…
Улькин голос сделался слабым, перешел на шепот, и Геннадий Васильевич улыбнулся:
— Успокойся. Лежи. Спи. Утро вечера мудренее.
— Нет, я лучше скажу все сразу… Все…
— Успокойся.
День угасал. Темнели сиреневые полногрудые облака. Над городом опустился вечер. Но Геннадий Васильевич не заметил прихода вечера. Он думал о девочке.
— Все скажу, повторила. — Плюнул мне батька в самую душу.
Улька умолкла, легла на койку и накрылась простыней. Геннадий Васильевич долго стоял над девочкой, не зная, как утешить ее.
В коридоре прозвучал звонок, зовущий больных на ужин. С кухни потянуло запахом теплого молока.
— Поешь, — сказал Геннадий Васильевич.
— Лучше не трогайте меня, дядя доктор, уходите, — откинув с лица простыню, с такой душевной тоской произнесла Улька, что Геннадий Васильевич оставил ее.
Улька поправлялась. Но по-прежнему была молчаливом. Одиноко стояла возле окна. Или, забившись в угол коридора, сидела на скамье. О чем-то думала. К чему-то прислушивалась.
Лишь одного Геннадия Васильевича признавала Улька. Тот, в свою очередь, привязался к девочке. «Что она будет делать после выздоровления? — думал он. — Лучше всего, если ома вернется домой. Там Улькина школа. Там Улькины друзья. Там Серебряный лиман…»
Порой Улька приходила к нему в кабинет, садилась к столу и молча наблюдала, как он просматривает истории болезней. Он не спрашивал, зачем она пришла.
Однажды он даже показал ей операционную. В стальных хирургических инструментах отражалось солнце.
— Зачем этого так много? — глядя на инструменты, спросила Улька.
— Все нужно, чтобы сражаться с одной старухой.
Улька поняла и сказала:
— Пришла бы эта старуха ко мне, я бы поладила с ней.
— Снова за свое? — Доктор нахмурился. — Вот что, пора тебе возвращаться в школу.
— Знала, что об этом заговорите, — ответила Улька.
— Хорошо, что знала, а то вырастешь, как бурьян в канаве. Об этом еще поговорим, а сейчас дела…
Дел было много. Осмотры больных, операция и вылет на вертолете в открытое море на судно, где недавно произошла авария.
Домой в этот день Геннадий Васильевич вернулся поздно, примерно часа в четыре утра. Не успел он подойти к столу, где ждал его кофе в термосе, как неожиданно раздался телефонный звонок. Звонила дежурная медсестра.
— Улька ваша удрала, в тапочках и больничном халате…
— Слышу, — глухо ответил Геннадий Васильевич и положил трубку. Задумавшись, он поглядел в небо. Город еще спал. Но звезды уже бледнели.
Когда рассвело, Улька была далеко за городом. Шла к югу берегом моря. Ей хотелось спать. Глаза слипались. Дойдя до рыбацкого поселка Лунное, она устало опустилась на песок у самой воды.
В это время Геннадий Васильевич сидел в автобусе и глядел в окно. Мимо него проносились поселки степного побережья. Петровка. Теплые ключи. Где-то здесь, по расчетам Геннадия Васильевича, должна находиться Улька.
Он вышел из автобуса. Отсюда на Николаевку вели две дороги, одна — берегом моря, другая — полями, огородами, виноградниками и степью.
Геннадий Васильевич направился к морю.
Утро выдалось прохладное. Но день обещал быть теплым. Об этом говорили серо-жемчужная дымка вдали и маленькие медузки, что стремились убраться подальше от берега. В море играло и переливалось солнце. Много солнца было и на берегу. Оно все прибавлялось и прибавлялось.
Солнце разбудило Ульку. Она поднялась и сразу же увидела доктора. Он сидел на песке, скрестив по-турецки ноги, и сурово глядел на нее. Вид у доктора был усталый. Ульке стало стыдно, что она доставила ему столько хлопот.
Она не сопротивлялась, когда доктор повел ее за собой в поселок и заставил позавтракать в чайной. Затем он сказал:
— Сейчас, Улька, мы отправимся на автобусе в Николаевку, будь умницей…
— Там никогда не останусь… Батька мой вор, а я дочка воровская…
Улька поднялась из-за стола и стремительно вышла из чайной. Она побежала к берегу через кукурузное поле. Ее голова то исчезала, то вновь появлялась среди густых зарослей.
Геннадий Васильевич последовал за беглянкой.