Утренняя заря
Шрифт:
469
О будущих добродетелях. Почему по мере того, как больше познают мир, его величие становится меньше? Потому ли, что страх был таким сильным основным элементом того благоговения, которое овладевало нами перед лицом неизвестного и таинственного и заставляло нас падать ниц перед непостижимым и просить о милости? И неужели из-за того, что мы сделались менее робки, мир потерял для нас свои чары? Неужели наша трусливость не уменьшала нашего собственного достоинства и величия и не делала нас самих менее страшными? Может быть, мы меньше уважаем мир и самих себя с тех пор, как мы смелее мыслим о нем и о самих себе? Может быть, в будущем эта смелость мышления возрастет до того, что будет чувствовать себя выше людей и бытия, когда мудрец, как наиболее смелый, будет видеть под собой и себя самого и бытие? Такой смелости, граничащей с безмерным великодушием, до сих пор не было у человечества. О! пусть бы появились снова
470
Идеальный эгоизм. К какому состоянию относятся с большим благоговением, как не к состоянию беременности? Все, что делают тогда, делают в тихой вере, что это в каком-нибудь отношении полезно развивающемуся в нас! Оно поднимает свою полную таинственности цену, о которой мы думаем с восхищением. Тогда многому уступают, не особенно насилуя для этого себя; тогда сдерживают резкое слово, протягивают примиряющую руку: ребенок должен развиваться из всего самого кроткого и лучшего. Нас бросает в дрожь от наших резкостей и неожиданностей, как будто бы мы влили каплю яда в чашу жизни нашего возлюбленного неизвестного! Все покрыто занавесом, все полно предчувствий, ничего не известно, как идет дело; вокруг ждут и стараются быть готовыми. При этом действует со всей своей силой чистое и очищающее чувство глубокой неответственности в нас, как это бывает со зрителем перед закрытым занавесом: растет, идет на свет, и у нас в руках нет ничего для определения его роста и его часа. Мы можем единственно только благословлять и защищать. «Здесь растет нечто большее, чем мы», – вот наша тайная надежда. Мы готовим ему все для его счастливого появления на свет: не только то, что ему полезно, но отдаем ему все наше сердце и всю нашу душу. В такой самоотверженной преданности должно жить! Можно жить! И будь это ожидаемое – мысль или факт – ко всякому зачатию и развитию мы относимся совершенно так же, как к беременности, и заносчивые слова «хотеть» и «творить» не более как пустые звуки! Это настоящий идеальный эгоизм: постоянно заботиться, быть наготове, иметь спокойную, мирную душу, ожидать, что наше опасение кончится прекрасно! Так заботимся и стоим мы на страже общей пользы, и чувство, с которым мы живем, это гордое и кроткое настроение, является маслом, разлившимся на наши неспокойные души и далеко кругом нас. Но причудливы беременные! Не будем же и мы причудливы и не будем обвинять других, если они будут такими! В уважение пред свершающимся (Werdenden) не останемся позади мировой справедливости, которая не позволяет судье и палачу касаться беременной.
471
Окольный путь. Куда ведет вся эта философия со всеми ее окольными путями? Делает ли она еще что-нибудь, кроме превращения постоянной и сильной страсти в разум, – страсти к ласковому солнцу, к ясному, чистому воздуху, к растениям юга, к морю, к временному питанию мясом, яйцами, плодами, к теплой воде, к тихим дневным прогулкам, к возможности мало говорить, к редкому внимательному чтению, к уединению, к опрятным, простым, почти солдатским привычкам, – одним словом, ко всему тому, что мне нравится больше всего, что легче всего я могу терпеть? Философии, которая, в сущности, есть инстинкт к диете? Инстинкт, который, обходя мое сознание, ищет моего воздуха, моего климата, моей погоды, моего здоровья? Конечно, есть много других и более возвышенных пунктов философии, и не только таких, которые пасмурнее и взыскательнее моих, но, может быть, и они все вместе не что иное, как интеллектуальные обходы таких же личных влечений? Между тем смотрю я новым глазом на одинокое порханье бабочки высоко над морской скалой, где растет много красивых растений: она порхает над нами, не думая о том что живет только жизнью одного дня и что ночь будет непосильно холодна для ее хрупких крылышек. И для нее могла бы найтись философия, хотя бы она и не похожа была на мою.
472
Вперед. Когда хвалят прогресс, то этим хвалят движение и тех, которые не позволяют нам стоять на месте. Этим, конечно, при обстоятельствах, делается много, особенно если жить среди египтян. Но в подвижной Европе, где движение, как говорят, «понятно само собою», – ах, если бы только мы действительно понимали что-нибудь из этого, – люблю я шаг вперед и идущего вперед, того, который покидает постоянно самого себя и вовсе не думает о том, следует ли за ним кто-нибудь другой. «Где я остановлюсь, там найду я только себя одного: зачем мне останавливаться! Пустыня
473
Четыре добродетели. Быть честным относительно себя и друзей; храбрым – с врагами; великодушным – к побежденным; вежливым – всегда – вот наших четыре кардинальных добродетели.
474
Смело на врага. Как хорошо звучит дурная музыка и дурные мотивы, когда идут на врага!
475
Не скрывать даже своих добродетелей! Я люблю людей, которые представляют собой прозрачную воду и которые, говоря словами Попа, «позволяют видеть даже нечистоту на дне их потока». Но и среди них есть тщеславные: некоторые хотят, чтобы видели только нечистоту, а прозрачность воды, которая делает это возможным, считалась за ничто. Не кто иной, как Готама Будда выдумал тщеславие этих немногих, сказав: «Обнаруживайте свои грехи пред людьми и скрывайте свои добродетели!» Но это значит – давать миру некрасивое зрелище!
476
«Ничего слишком!» Как часто советуют кому-нибудь поставить себе цель, которой он не может достигнуть и которая выше его сил, чтобы таким образом достигнуть, по крайней мере, того, что могут сделать его силы при наибольшем напряжении! Действительно ли так хорошо это? Не должны ли казаться даже лучшие люди, которые следуют таким правилам, и их лучшие действия чем-то надутым и искривленным, и именно потому, что здесь делается слишком большое напряжение? И не происходит ли в мире некоторая безуспешность от того, что видишь постоянно борющихся атлетов и их страшные жесты и нигде не видишь ни одного увенчанного, одушевленного победой победителя?
477
Что 6 нашей воле. Можно распоряжаться своими страстями, как садовник распоряжается отростками куста, но об этом знают немногие. И семена своего гнева, сострадания, тщеславия можно выхаживать плодоносными и полезными; можно сделать это с хорошим вкусом или с безвкусием садовника и на французский, и на английский, и на голландский, и на китайский манер; можно предоставить все это природе и только там и сям немножко подрезать и украшать; можно, наконец, даже без всякого уменья и без всяких целей предоставить растениям расти в их естественном приволье и вести между собою борьбу и можно даже иметь удовольствие от такого их дикого состояния. Все это в нашей воле. Но многие ли знают о том, что это в нашей воле? Не считает ли большинство себя совершившимися фактами? Не содействуют ли этому предрассудку великие философы со своим учением о неизменчивости характера?
478
Счастье. Как художники, которые никоим образом не могут передать глубокого сияющего тона действительного неба, бывают принуждены все краски, которые они употребляют для своего ландшафта, брать несколькими тонами ниже, чем дает их природа, как они этим искусственным приемом достигают сходства в блеске и гармонии тонов, так поэты и философы умеют находить себе помощь там, где недостижим светлый блеск счастья: дни окрашивают все вещи на несколько тонов темнее, и тогда свет, который они знают, похож почти на солнце и похож на свет полного счастья. Пессимист, который всему дает самую черную мрачную окраску, употребляет только огонь и молнию, небесный блеск и все, что имеет ослепительную силу света и отнимает у глаза способность видеть. У него свет служит только для того, чтобы увеличить ужас и заставить чувствовать в вещах нечто более страшное, чем они имеют.
479
Оседлые и свободные. Только в подземном царстве показывают нам мрачную заднюю сцену всей той блаженной жизни приключений, которая увлекала Одиссея и ему подобных, – ту заднюю сцену, которую потом уже не забывают – мать Одиссея умерла от грусти и тоски по сыну! Одного влечет с места на место, а у другой, оседлой и нежной, сокрушается о нем сердце, и так всегда! Печаль сокрушает сердце тем, которым приходится пережить опыт, что существо, самое любимое ими, покидает их мысли, их веру. Сюда относится трагедия, производимая свободными умами!
480
Заблуждение нравственного порядка вещей. Решительно нет никакой вечной необходимости, которая бы требовала, чтобы за всякую вину давались вознаграждение и отплата, – это было страшное и малополезное заблуждение. Равным образом существует заблуждение, что все есть вина, что чувствуется как таковая. Люди так перепутали не вещи, но мнения о вещах, которых вовсе нет!
481
Тотчас за опытом. И великие умы имеют опытность шириною в свои пять пальцев, и за этим тотчас прекращается и их мышление, и начинается их бесконечное пустое пространство и их глупость.