Утренняя звезда
Шрифт:
– Ох, до чего хочется спать, - проворчал он.
Она принесла подушку из своей комнаты и дала ему.
– Вот, - сказала она.
– Хм, - отозвался он, засовывая подушку под голову.
Они опять замолчали. Да, ей придется снова выгнать его на дождь и холод, может быть, его схватят, может быть, она видит его в последний раз, почем знать. Но сначала она даст ему поесть и обсушиться, а потом уже скажет, что шериф узнал о завтрашнем собрании у Лема. И она заставит его принять побольше соды перед уходом: сода всегда помогает от простуды. Она взглянула на часы.
– Иди ужинать, - сказала она.
– Сейчас, - сказал он.
Он не двигался с места. Она опять принялась гладить. Скоро она услышала, как он начал есть. Потом нож перестал звякать о тарелку, и она поняла, что он кончил ужинать. Было уже почти двенадцать. Она даст ему отдохнуть еще немножко, а потом скажет. Пожалуй, до часа. Он так устал... Она выгладила все, убрала доску, сложила белье в шкаф. Она налила себе чашку кофе, придвинула стул, села и стала пить.
– Ты почти обсох, - сказала она, не глядя на сына.
– Да, - сказал он, живо повертываясь к ней.
По тону ее голоса он понял, что это только начало. Она допила чашку и подождала еще немного.
– Ева была здесь.
– Да?
– Ушла с час назад.
– Что она говорит?
– Говорит, что к старику Лему приходил сегодня шериф.
– Насчет собрания?
– Да.
Он пристально глядел на раскаленные угли, которые просвечивали сквозь щели в плите, и нервно теребил волосы. Она знала, что он думает о том, откуда мог узнать шериф. В молчании он спрашивал ее без слов, и она без слов отвечала ему. Джонни-Бой слишком доверчив. Он хочет, чтобы партия росла, и принимает людей, еще не узнав их как следует. Нельзя же доверять такое дело любому белому...
– Знаешь, Джонни-Бой, ты принял много белых за последнее время...
– Ах, мать!
– Джонни-Бой...
– Пожалуйста, мать, не говори об этом со мной.
– А не мешало бы и послушать, ты еще молод, сынок.
– Я знаю, что ты скажешь, мать. И ты ошибаешься. Нельзя принимать только тех людей, которых мы давно знаем и к которым хорошо относимся. Если мы будем рассуждать по-твоему, то в партии никого не останется. Если кто уверяет, что он на нашей стороне, мы его принимаем. Мы не настолько сильны, чтобы долго выбирать.
Он порывисто встал, засунул руки в карманы и повернулся к окну; она смотрела ему в спину, оба долго молчали. Она знала, что он глубоко верит в свое дело. Он всегда говорил, что черные не могут одни бороться против богачей, человек не может бороться в одиночку, когда все против него. Но он так глубоко верит, что эта вера делает его слепым, думала она. Они не раз спорили об этом прежде; она всегда терпела поражение. Она покачала головой. Бедный мальчик, он не понимает...
– Только это не кто-нибудь из наших, Джонни-Бой, - сказала она.
– Почему ты так думаешь?
– спросил он. Голос звучал тихо, в нем слышалось раздражение. Он все еще стоял лицом к окну, и время от времени желтое лезвие света падало на его резко очерченный черный профиль.
– Потому что я их знаю, - сказала она.
– Кто угодно мог сказать.
– Только не наши, - повторила она.
Он отмахнулся быстрым пренебрежительным жестом.
– Наши! Да скажи, ради бога, кто это "наши"?
– Те люди, с которыми мы родились и выросли, сынок. Люди, которых мы знаем.
– Так мы не создадим партию, мать.
– Может быть, это Букер, - сказала она.
– Ты этого не знаешь.
– ...или Блатберг...
– Ради бога!
– ...или еще кто-нибудь из тех, что вступили на прошлой неделе.
– Мать, ты просто хочешь выгнать меня из дома сегодня, - сказал он.
– Твоя мать хочет, чтобы ты был осторожен, сынок.
– Мать, если ты начнешь перебирать всех партийных товарищей, этому конца не будет.
– Сынок, я знаю в наших местах каждого негра и каждую негритянку, сказала она, тоже вставая.
– Все они выросли на моих глазах, не одного из них я принимала и нянчила. Всех наших я знаю много лет. Среди них не найдется ни одного такого, кто мог бы сказать. Те, кого я знаю, не отопрут дверь, когда смерть стучится в дом! Сынок, это кто-нибудь из белых. Попомни мое слово.
– Почему непременно из белых?
– спросил он.
– Если кто-нибудь из них сказал, он просто иуда, вот и все.
– Сынок, открой же глаза.
Он покачал головой и вздохнул.
– Мать, я сто раз тебе говорил, что для меня нет черных и белых, сказал он.
– Есть только бедные и богатые.
Она собрала грязные тарелки и положила в таз. Уголком глаза она видела, что он опять сел и натягивает мокрые башмаки. Он уходит! Когда она убрала последнюю тарелку, он уже стоял одетый, грея руки над плитой. Еще несколько минут - и он уйдет, может быть, навсегда, как Сэг. К горлу у нее подкатился клубок. Эта борьба за свободу черных отнимает у людей самое дорогое. Похоже, бог создал нас только для того, чтобы уничтожать.
– Спрячь это, мать, - сказал он.
Она увидела смятую пачку денег в его протянутой руке.
– Нет, оставь у себя. Тебе, может быть, понадобится.
– Это не мои, мать. Это партийные деньги.
– Джонни-Бой, тебе, может быть, придется уехать.
– Я как-нибудь обойдусь.
– Не забывай и себя, сынок.
– Если я не вернусь, им понадобятся эти деньги.
Он смотрел ей в лицо, а она смотрела на деньги.
– Оставь это себе, - сказала она, помолчав.
– Я дам им денег.
– Откуда ты возьмешь?
– У меня есть.
– Где ты достала?
Она вздохнула.
– Я откладывала по доллару в неделю для Сэга, с тех пор как его арестовали.
– Господи, мать!
Она видела, что он смотрит на нее с любовью и удивлением. Он неловко сунул деньги обратно в карман.
– Я пошел, - сказал он.
– Вот, выпей-ка сначала соды.
Она смотрела, как он пьет, потом убрала стакан.
– Ну, - сказал он.
– Вынь-ка все из карманов!