Утро нового года

Черепанов Сергей Иванович

Анечка захохотала. Парни крикнули:

— Эй, Яшка, перестань анекдоты рассыпать. Мы заняли очередь в ресторан.

Потом она рассердилась:

— Да ты ведь еще совсем зелень!

И оставила его одного.

Он до полуночи сидел на скамейке в аллее, один, в темноте, сгорал от стыда.

А через неделю Анечка упорхнула из поселка. Теперь он помнил лишь, какая она была высокая, гибкая, красивая, и ничего больше.

В другой раз вышло еще хуже.

Из ночной смены пришлось попутно проводить до дому Ирину Баймак. Было пустынно, тепло.

Ирина

шла с ним под руку, несмелая, зябкая.

Он довел ее до самых дверей квартиры, — она жила в коммунальном доме, на втором этаже, вдвоем с братом.

Ирина открыла дверь и потянула его за собой, молча. Он подчинился. Брат дома не ночевал. В углу, в стороне от окна, стояла опрятная, накрытая белым тюлем кровать. Ирина не включила свет. В окно заглядывала луна. Яков присел на подоконник, под луну. Ирина встала рядом и опять взяла его за руку. Молчали долго.

Лишь на рассвете Яков вырвался, почти сбежал, сознавая, что Ирина ему не простит.

— Эх ты, чухрай! — укоризненно сказала Авдотья Демьяновна, когда узнала об этом.

Но как же связывать себя без любви?

Именно потому, что любовь была еще неизведана, все в ней казалось священным. Он размышлял и тосковал о ней, и как раз в это время приехала в Косогорье Тоня Земцова. Они стали просто товарищами, Тоня доверялась ему, как брату, и через это товарищество он переступить не мог. Всю любовь Тоня отдала Корнею. Любовь не веревка, чтобы ее тянуть, — кто перетянет.

Свое чувство Яков упрятал в себя, и ни Тоня, ни Корней, ни Авдотья Демьяновна о нем не догадывались.

Так было до той ночи, когда случилось несчастье на зимнике.

11

Яков причалил лодку к плоткам. Озеро тихо перемывало желтый песок. Орава голых ребятишек барахталась на отмели в серебряных радугах. Бабы полоскали белье. Два снопа камыша, за которыми Яков гонял лодку к дальним плесам, вершинами прочертили воду.

— Суши весла! — сказал Яков.

Тоня вынула их из уключин, подняла на плечи по-мужски, и вынесла на берег. Яков взял снопы за завязи, потянул волоком.

— Тяжело?

— Да не тяжелее, чем весла. Доволоку. Не впервой.

На угоре он соединил снопы ремнем, впрягся, как в оглобли, и уже на ходу сказал Тоне неодобрительно:

— Ты в следующий раз меня не неволь. Трудно мне… Это ведь не корову на базаре покупать. И тебе тоже неловко. Вот сейчас надо идти мимо Чиликиных, Корней увидит, будешь иметь неприятности.

— Хуже ничего не случится, — тряхнула головой Тоня. — Пусть увидит…

Она сама напросилась плыть в лодке за камышом и все время говорила о том, что случилось между ней и Корнеем.

Пока трудно было отличить, где у нее кончалась обыкновенная обида и где начиналось осознанное чувство отчуждения. Да и отчуждение ли?..

Якову хотелось ее как-то ободрить, поддержать, чтобы она легче и спокойнее переживала случившееся, не придавала большого значения тому, что произошло. Или же объяснить ей ту немыслимую жизнь, в которую она собиралась войти. Но он в продолжение всей поездки

понуждал себя сдерживаться, понимая, что любое вмешательство будет изменой самому себе. Он был бы неискренним. Сказать ей, будто она поступила правильно? Но если она сама ищет и надеется, что поступила неправильно, сгоряча? А если подтвердить ее правоту — огорчится, и тогда будет для нее еще хуже. Начать расписывать Корней, подкрашивать его, подмалевывать, подсказывать Тоне мысль о примирении с ним, — этой возможности Яков для себя не допускал. Или же обругать Корнея, выставить только скверным, только таким-сяким, недостойным ни любви, ни сочувствия, иначе говоря, вбить клин между ним и Тоней, но это было бы попросту позорно не только перед Тоней и перед Корнеем, а более всего перед своей собственной совестью.

— Да, ты зря меня впутываешь в эту историю, я не могу быть судьей, как не могу быть попом, чтобы простить все грехи, — сказал он, рассчитывая, что Тоня его поймет. Кроме того, он еще продолжал сомневаться.

— Ведь ты Корнея любила…

— Хотя бы!.. — гордо вскинула голову Тоня. — Что это меняет?

— Значит, все пройдет, «как с белых яблонь дым».

— Дым уже прошел, — ответила она со значением. — Сколько можно блуждать в потемках?

— Надо ведь любить не только праздничного, но и будничного, — немножко упрекнул Яков. — Какой он есть…

Продолжать он не решился, понимая, что все-таки покривил душой и преподнес ей совсем не то. Человек должен быть не праздничным и не будничным, а всегда обыкновенным, самим собой.

— Уж не собираешься ли ты Корнея оправдывать? — строго спросила Тоня.

— Пожалуй…

Оправдывать Корнея ни перед кем, тем более перед ней, он не стал бы, но иного выхода сейчас, в эту минуту, когда она так настойчиво требовала ответа и к чему-то стремилась, у него не было. То, что он уже успел ей сказать, было все-таки ближе к правде.

— Ты что-то слишком переоценила.

— Например, что же? — явно недовольно спросила Тоня.

— Так могло случиться с любым из нас. Возможно, Корнею хотелось побыть с тобой, и на зимник сбежалось много народу. Так или иначе Наташку спасли бы. Вот если бы Корней оказался один, и кроме него поблизости не нашлось бы никого, и он оставил бы Наташку погибать, ты, несомненно, оказалась бы права, а его пришлось бы даже судить. Но ты не считаешься с такой возможностью, ты слишком к нему придирчива, словно он мог что-то сделать и не сделал, а из-за этого пострадал весь мир.

Это ее не убедило и не успокоило.

— Мир не пострадал. Только одна я. Корней мог не лезть в скважину, как ты. Он мог вообще ничего не делать, но как он посмел уйти, когда я его так просила?..

— Ты «так просила», а он ушел, — улыбнулся Яков.

— Да, вот именно просила.

— Ты его не спрашивала: почему? Ведь не струсил же он!

— Для чего спрашивать! Разве чужое несчастье его может тронуть?..

Яков помолчал, собираясь с мыслями. Ему по-прежнему было тяжко и неприятно обсуждать столь сложную ситуацию. Если бы он сам не любил Тоню…