Утро нового года
Шрифт:
Дежуривший в эту ночь по заводу Семен Семенович Чиликин, не получив ответа на телефонный звонок, обеспокоился и пришел проверить.
— Наталья, ты спишь, что ли? — спросил он, входя в конторку.
— Да нет! — вяло отозвалась Наташа. — Так просто…
— Устала?
— И не устала…
— Эх вы, девки!
— Задумалась…
Она отвернулась от внимательного взгляда Семена Семеновича. Лицо у нее было матово тусклое, а губы напряженно сжались.
«Обидел кто-то, — сообразил Семен Семенович. — Молодо-зелено! Каждое лыко в строку. А ведь
— Ну, добро! Дело это житейское, поправимое, — произнес он со значением, — самое главное, себя держать в аккурате, на высоте. Не распускать нюни. Вот и со мной такое бывало. Как-то в молодости на вечерках парни меня отлупили. У нас в Октюбе старое правило соблюдалось: в своем околодке с девками гуляй, а в чужой не шляйся, пока тамошние парни не разрешат. Поставишь на угощение самогон — ходи! Не поставишь — хвост наломают. А я комсомолец и решил это дедовское правило кончить. Пошел так, без самогона. Силы много, удали еще больше, думал, обойдусь. Попало, однако, мне не в шутку. Эту обиду я целый год в себе носил, пока сами парни не помирились.
— Обиду можно простить.
— Так и прости!
— Меня никто не обидел.
— Значит, отдохнуть надо. Вид у тебя сегодня не натуральный. — Но деликатно не спросил, почему все-таки у нее такой вид. — Я вот сейчас табель проверю и уйду, а ты закройся в конторке, приляг на скамейку да часок вздремни. Яков тебя разбудит, я его предупрежу, он тут, на печах.
— Не нужно, Семен Семенович. Не уснуть мне…
— Или дома нелады?
— Все ладно. Вы же знаете, какой у нас дом, — становясь откровеннее, призналась Наташа. — Спим — молчим, едим — молчим, мимо друг друга ходим — тоже молчим. Живем хорошо, а плохо!
— Да-а, молчание лишь по поговорке золото, на самом деле человечье лихо. У нас в деревне была одна женщина, мы по-соседски звали ее Шабалихой. Как из шабалы, слова не вытянешь. От ее молчания муж сбежал. Тут-то ее и прорвало. Сначала по совету знахарки на церковный колокол бумажки лепила с заклинанием: «Звени, звени, медный колокол! Моей супротивнице уши оглуши, а мужу память отбей к чужим бабам ходить». Колокол в воскресную обедню отзвонил, а Шабалихин мужик не вернулся. Уж и ругалась же она страшными словами: и на знахарку, и на мужа, и на весь белый свет!
Развеселить и подбодрить Наташу не удалось.
— Молчунам плохо, — внезапно резко и ненавистно сказала она. — Их, как пескарей, щуки глотают!
— Щук надо вылавливать.
— Не пескари же их станут ловить.
— Не пескари, да!
— А обман! Можно ли его терпеть и прощать?
Семен Семенович пошевелил усами и прищурился, сосредоточиваясь.
— Лично я противник любого обмана! А стоит ли прощать? Тут, по-моему, решает совесть. Впрочем, постой-ка, ты для чего этим интересуешься?
— Просто так… — уклонилась Наташа и опять сникла. Она не смущалась перед Семеном Семеновичем, однако всегда чуть побаивалась его щетинистых усов, которые придавали его густо загорелому, открытому и доброму лицу суровость.
Семен
— Ш-ш-ш! Тихо!
От него разило водочным перегаром.
— Убирайся отсюда! — отбегая к столу, из последних сил крикнула Наташа. — Не могу я больше видеть твою рожу…
— Потерпи, цыпочка!
Он вырвал у нее телефонную трубку, нахально осклабился и раздвинул длинные костлявые руки, словно в самом деле намереваясь поймать непокорного куренка.
— Будь ласковее, крошка! Я не люблю отказов. А сегодня скучно. Поиграй со мной.
— Какая ты дрянь!
— Тем лучше!
Его лицо придвинулось ближе. Наташа больше не видела ничего, кроме оскала его гнилых зубов и растопыренных пальцев.
В упавшей на пол телефонной трубке зашумело, телефонистка подала голос. Это ободрило Наташу. Она размахнулась счетами и ударила Красавчика. Тот взвыл, отшатнулся. Наташа мимо него выбежала в цех. На ее беду, жигарей не оказалось, они ушли к конфоркам соседней печи. Спасаясь, Наташа кинулась по лестнице вниз, в межцеховую галерею, откуда было близко к работавшим в камерах выгрузчикам, однако Красавчик пересек путь, и ей остались лишь открытые ворота к пустырю. Наташа заметалась: впереди крутой обрыв в заброшенные выработки, влево прокопченная дымом кирпичная стена здания, а вправо зимник. И кругом ни души. Она крикнула, позвала на помощь, но ее голос тотчас же срезало выхлопом из сушилки.
— А-а, стерва! — прохрипел позади Красавчик.
Наташа рванулась от него снова, плохо соображая, куда бежит.
Обнаженная от верхней породы, высушенная суховеями площадь зимника была загромождена железными фермами, колоннами, бревнами, тесом, торфом, соломой. Зимник готовили к разработке на долгую уральскую зиму. Посреди фантастических нагромождений материалов, привезенных сюда для устройства крыши, уже зияли мертвыми глазницами просверленные глубокие скважины.
Но впереди за зимником, на дне летнего карьера, открытого со всех сторон, горели костры, светили на столбах лампы и прожекторы, а на уступах забойщики бригады Гасанова грузили глину в вагонетки. Туда, к ним, вела проторенная с зимника тропа, а дальше вырубленная на откосе лестница.
С настойчивостью волка Красавчик не отставал от Наташи.
Спуск в летний карьер был уже близок. Кто-то, должно быть, Семен Семенович, подымался по крутым ступеням вверх, навстречу Наташе. Она крикнула ему, Семен Семенович остановился, вглядываясь. Забойщики тоже услышали, но в это мгновение белый свет прожектора ослепил Наташу, она шарахнулась с тропы, и тотчас же земля пропала из-под ее ног. Еще не поняв, что такое произошло, Наташа дико ахнула…
Перед Красавчиком мелькнули устремленные вверх руки.