Утро пятого дня
Шрифт:
«Сильным я не был. Я был крепким. Я редко болел. Мог пролежать на снегу несколько часов и не простудиться».
«Я знаю об этом. Когда мы жили за городом, ты однажды пьяный долго лежал на морозе. Если бы мы с матерью тебя тогда не нашли, ты бы замерз».
«Да, это верно. Я много пил. Это даже удивительно, что я дожил до сорока восьми лет. Я оказался очень выносливым».
«Отец, я тоже выносливый. Когда мы всей группой бежали на три километра, я сказал себе, что не должен прийти последним, что пусть лучше задохнусь во время бега, но не останусь в хвосте. И я пришел вторым. Когда нужно делать что-нибудь интересное, я могу работать долго
Но я не выношу обиды. Не могу ее стерпеть. Я готов убежать, хлопнув дверью, от самых близких людей, от всего, что мне дорого, убежать и оказаться ни с чем, лишь бы только быть подальше от моих обид и обидчиков. Это, наверно, плохо, отец? Я, наверно, очень самолюбив? А ты каким был?»
«Я тоже был таким же. Летишь, летишь, набираешь высоту и вдруг с маху вниз. И ничего уже не может тебя остановить, ни сердце, ни благоразумие. Это, конечно, плохо. Но с этим ничего не поделаешь. Это пришло ко мне от деда, а я передал тебе. Я много передал тебе такого, с чем трудно жить. Я, например, не мог долго усидеть на одном месте. Не умел долго заниматься одним и тем же делом. Работал каменщиком, сапожником, сварщиком, настройщиком роялей, был даже профессиональным певцом. Кажется, перепробовал все профессии, какие только есть на свете, но нигде, ни в чем не остался навсегда, накрепко, основательно. Мне все казалось, что мое настоящее дело и призвание не в том, и не в этом. А в чем оно было, я так и не знал и оттого чувствовал себя чужим в каждом новом деле».
«Что нужно сделать, отец, чтобы стать сильным, уверенным в себе?»
«Не знаю. Мне многое было дано, а ничего из меня не вышло. Я уж, видимо, был из такой породы…»
«Значит, и я из той же породы? Но я не хочу прожить, как ты. Что мне делать, чтобы избежать твоей судьбы? Да и нет у меня твоих способностей. Вот только написал несколько стихотворений, но это так… еще не знаю, что выйдет. Одно только теперь есть у меня навсегда — моя специальность слесаря. Значит, мне так теперь и быть слесарем? Набираться умения, опыта, и не менять специальности, как менял ты?»
«Да, я слишком часто перебегал с места на место, я искал чего-то лучшего. Искал дела, которое захватило бы меня по-настоящему, со всей страстью. Но оказалось, что главной моей страстью были пирушки. Я был веселым и компанейским парнем, играл на гитаре, пел — меня часто приглашали к застолью. А одного веселья для жизни мало. Я не жалуюсь. Но тебе такой жизни не желаю. Берись за что-нибудь одно и тяни до победы. И не пей! Бойся первых рюмок».
«Отец, я еще ни разу не выпивал. Вот скоро будет мой день рождения, тогда и выпью с друзьями. А насчет одного какого-нибудь дела… Боюсь, что я такой же, как ты. Мне всего хочется. И чтобы сразу. И чтобы не быть в хвосте. Мне хочется всюду побывать, как ты».
«Я всюду бывал как бродяга. Такого я тебе не желаю. Но ты походи на свою мать. После каждой неудачи или дурного поступка ты долго мучаешься. Тебе не повезло, что тебя, еще маленького, судьба оставила со мной, а не с матерью. В те дни я часто думал, до чего же тебе трудно со мной. Но я знал, что с другими тебе будет еще хуже, еще труднее».
«Да,
«А когда тебе в жизни было хуже всего?»
«Когда тебя не стало, отец. Когда тебя унесли из той… нашей последней комнаты, я остался один. Не временно один, а насовсем. Я не знал тогда, что мне делать с этим одиночеством. Все, кто были при этом, хотели помочь мне, они утешали меня, как могли. Но мне было еще хуже, я еще больше думал о тебе, отец, и о своем одиночестве, потому что, когда я плакал, я мог закрыть лицо руками, мог не видеть ничего и никого. И тогда я верил, что ты еще со мной, еще вернешься, что ты просто крепко заснул. И никто не мог меня в этом разубедить.
А потом я пошел к тебе в больницу. Я шел сначала по каким-то холмам, потом по сырой и вязкой дороге, по лужам, в которых ярко отражалось солнце. Был полдень, солнце, казалось, светит со всех сторон. Его было так много, что все мне виделось белым. Далеко внизу под горой был окутан белой дымкой белый город, хотя я знал, что он не белый, а черный — этот незнакомый большой шахтерский город с высокими терриконами.
Больница тоже оказалась белой. Какие-то старушки показали мне низкое кирпичное здание. Вышел пожилой человек в белом халате. Он подвел меня к двери и сказал: «Твой отец там, вон на том столе. В этом помещении живых людей не бывает. Ты веришь теперь?»
Я сказал, что верю, но это была неправда. Я верил и не верил. Когда я пошел обратно по жарким пыльным улицам чужого города, я только тогда вдруг понял, что с этого дня я стану каким-то другим и должен жить и за тебя, отец, и за себя. Я буду часто вспоминать мое прошлое. Как бы мне ни было хорошо или трудно».
Через Неву, через Нил и Сену
Хорошо, что выглянуло солнце. Хорошо идти по улице. Просто шагать и шагать мимо домов, деревьев, навстречу случайным прохожим. На улице все по-иному, когда солнце. Ты уже не один. Все плохое где-то уже далеко позади, а навстречу только солнце и солнце. И небо. Его так много, когда оказываешься вдруг на Кировском мосту.
Видишь город дворцов, шпилей, куполов, колонн, башенок над старинными домами, тот самый город, который называли «Северной Пальмирой», который в разное время дня бывает и белым, и розовым, и сиреневым, и пепельно-серым, бывает легким, почти невесомым и приплюснутым, притиснутым к болотистой плоской низине.
Видишь и другой, город. Лицо его сосредоточенное, деловое. И даже небо над ним от стойкого дыма как будто никогда не бывает ясным. Кировский мост окружен как бы двумя разными городами.
И я бываю разным на этом мосту. Обычно, когда я шагаю по его некрутой дуге и вижу далекое небо, и далекую воду, и далекие берега, я начинаю по-особому вспоминать, думать, надеяться. Обиды и огорчения мои затухают. Все хорошо, говорю я себе. Все будет еще лучше. Плохое пройдет, не нужно думать о нем хотя бы вот здесь на мосту, когда столько вокруг неба, простора, так спокойно и вечно течет Нева.
«Пожалуй, надо будет пригласить на день рождения всех-всех, кого я хорошо знаю, — подумал я. — Мои родители увидели бы в эту субботу, как много у меня друзей и хороших знакомых. Они все такие разные, мои знакомые: рассудительные, веселые, вспыльчивые. А есть и тихие, неразговорчивые, вроде моего Володьки».