Утро пятого дня
Шрифт:
Но куда там, разве можно теперь было остановиться от разумного совета или приказа. Такой был точный удар, и еще то ли будет. Моя правая рука работает идеально. Хопа, хопа, хопа! — мелькают мои кулаки.
— Стукну, не промахнусь. Я тебе не Ковальчук. Больно будет, — предупредил Володька, и что-то непривычное, небывалое появилось в его глазах. Кузя смотрит на нас с интересом и ждет, чем все это кончится. Зрачки Володьки сузились до точки, до острия, и, чуя уже нешуточную угрозу в этом новом взгляде друга, я вдруг принял его не просто как опасность, а как еще одну победу, — значит, ему было больно, значит, он меня боится всерьез.
— Хопа! — слышу я в ответ его любимое словечко. Оно вместе с ударом шмякнулось в меня, втиснулось в живот, я отлетаю в сторону, перегибаюсь пополам, медленно оседаю на колени и не могу понять, что же происходит со мной. Не выдохнуть, не вдохнуть. Только ужас сдавил горло. А передо мной бледный, испуганный и виноватый Володька.
— Говорил тебе, не нарывайся, — шепчет он. А я валюсь набок и медленно, со стоном невольно выдавливаю из груди остатки воздуха. Володька стал поднимать меня, но Кузя остановил:
— Пусть отлежится. Удар в солнечное.
Потея и чуть дыша, я выдавил обиженно и сердито длинное, и, как мне показалось, самое увесистое слово: «Идиот».
— Сам виноват, Лёпа. Я не хотел.
— Ты бы подставил ему локоть, защитился. Вот так, — участливо показал мне Кузя.
— Буду я от него защищаться. Я еще ему врежу, — полушутя-полусерьезно сказал я.
— Конечно, врежешь, Лёпа. На вот, хоть сейчас.
— Ты ему крюка. И по бороде, по бороде, — весело стал показывать удары проворный Кузя.
Я заметил, что у него перебинтована нога чуть-чуть повыше колена. Спросил, в чем дело.
— Пырнули, — сказал он. — У кинотеатра.
— Кто? — удивился я.
— Да был один тут…
— Сквитались? — спросил я, уверенный, что была крупная драка.
— Ушел, — сказал Кузя. — Мы толкались за билетами. Он тоже. С ним кореши. Я ему говорю — посторонись, не ты один тут такой. Он мне кепку на глаза. Я ему в ухо. Тут закричали. Он туда-сюда и на улицу. Я за ним. Володька его чуть не схватил за шкирятник. Вырвался. Тут еще набежали. Окружают. Вижу, не справиться. Кричу: «Володька, рвем когти!» Врезали одному, другому — и ходу. Прибежали сюда, чувствую, что-то не то. Дернул штанину — кровь. Откуда, думаю. Смотрю — дырка. Кожа развалилась. Вот, думаю, паразиты, и когда успели? Хорошо еще, что в ногу.
— Да, хорошо, что в ногу, — согласился я. — Надо бы отомстить.
— Надо, — сказал Кузя.
— Я его знаю, — сказал Володька. — Мы еще встретимся.
— Пойдем сейчас, — предложил я. — Они тут наверняка шатаются. Походим, поищем. Ночь теплая. А вдруг встретимся?
Я говорил это просто так. Даже досадовал, что это говорю. Мне вовсе не хотелось никуда идти. Я ни капельки не верил в свою затею и, может быть, потому так говорил. А может быть, еще и потому, что уж очень внушительно выглядели Володька и Кузя при свете фонарика. Но вполне возможно, еще и потому, что я хотел поскорее забыть недавнее свое унизительное ползание на коленях после Володькиного удара. И еще нужно было скоротать время. Предстояло всю ночь ждать прихода поезда из Кохтла-Ярве.
Кузя и Володька неожиданно согласились.
Володька натянул штаны и рубашку, выключил фонарик, запер сарай, и мы выбрались со двора на улицу.
— Как пойдем? — спросил я.
— Надо по Лиговке к Обводному. Они отсюда никуда, — сказал Кузя.
— Вообще-то спать охота, — сказал Володька. — Может, завтра, как приедем?
— Завтра и так выдохнемся, — сказал Кузя.
На улице еще были светлые сумерки. Посреди Лиговки, там, где поблескивали трамвайные пути, вытянулись в ряд, как ремесленники на линейке, молоденькие деревья. Тесно прижавшись друг к другу, стояли грузные дома.
Мы шли не спеша. Володька шагал посредине, передвигая ноги лениво, вразвалочку. А вот Кузя шел нервно, словно подпрыгивая. Он размахивал руками, воровато поглядывал по сторонам. Серая кепка с мягким козырьком — лондонка — вмещала почти всю его маленькую круглую голову. Казалось, вышагивает рядом с нами настороженная птица.
Я еще не понял, что он за человек, что за характер у него, как он поведет себя, если опасность нагрянет внезапно и в эту теплую светлую ночь нам придется защищать друг друга. Так легко могло случиться. Мы шли по знаменитой Лиговке, по улице, мальчишки с которой старались прославить себя крутым нравом в драках, в приставании к прохожим и в чем-то еще таком, что создало им звучное имя: лиговская шпана. Былая уличная слава теперь померкла (за все три года, пока я бывал здесь, ни разу я не видел ни драк, ни приставаний, хоть и шатались парни в серых кепочках до глаз), но обидчик нашего Кузи явно не из простых. Один он ходить не будет, так что мы должны быть готовыми вступить в бой в любую секунду. Ну, что ж. Мы готовы, мы парни быстрые, крепкие, мы тоже с Лиговки, мы тоже не любим, чтобы нам загораживали дорогу, так что — посторонись!
Кузя вдруг толкнул Володьку, Володька толкнул меня, а я чуть не сбил с панели девушку в светлом платье и в белых туфлях. Она шла нам навстречу как раз по самому краю тротуара — подальше от теней домов и темных подворотен.
— Нахалы, — зло бросила девушка.
— Кто-кто? — с фасоном спросил Кузя и быстро пошел за девушкой вслед.
— Отстань, чего привязался? — В голосе я услышал ненависть и страх.
— Кончай ты, Кузя, — бросил Володька. — Это своя, с Прилукской.
< image l:href="#"/>Кузя вернулся к нам, лицо его осклабилось:
— Я ее тоже знаю, — сказал он, — ничего чувиха. Эту девушку и я встречал на улице, мне знакомы были ее глаза и даже улыбка. Мы как-то встретились в булочной, в дверях. Я посторонился, пропустил ее. Тогда она мне и улыбнулась. Наша толкотня и сам Кузя, с его нахальной мордой — все это было мне не по душе, но я держал фасон и с легкостью мог ввязаться в любую историю. Мне все-таки нравилось быть властителем тротуара.
— Посмолим? — предложил Кузя.
Володька покачал головой. Он не курил. Я тоже не носил с собой папирос.
— Вылетим на Невский, может, они там? — не очень-то уверенно сказал Кузя.
Нет уж, ни за что не пойду на Невский. Я вспомнил нашу прогулку с Дедом и Андреем, наши разговоры и представил, как теперь будем вышагивать мы втроем, о чем будем говорить, посматривая на девчонок. Вот если бы мы пошли с Володькой одни — все было бы по-другому. Шагали бы мы и шагали не спеша, перебрасывались бы всякими забавными словечками, вспоминали какие-нибудь веселые истории и уж обязательно поговорили бы о письмах Любы Звягинцевой, нашей Тараканихи. Но теперь что-то пропал у меня всякий интерес к прогулке.