Утро пятого дня
Шрифт:
Юлия Семеновна подошла к шкафу с резными дверцами. За стеклом поблескивали золотые буквы старинных переплетов. Юлия Семеновна достала словарь, начала листать его, потом передала мне:
— Лучше найдите сами.
Я нашел слово «индифферентный», прочитал объяснение и, должно быть, покраснел.
— Я хотел сказать «инфантильный», — едва слышно проговорил я.
— Все равно не то, Леня. «Инфантильный» — значит ребячливый. И не нужно вам говорить слова, в которых вы не уверены. Интеллигентный человек — это вовсе не тот, который
— Да, в общем, хватает, — сказал я довольно сухо. Что-то стало раздражать меня. Я здесь был чужаком, и каждый мой жест, шаг, слово могли оказаться смешными или неловкими.
— Леня, а бывает, что вы ругаетесь?..
— Конечно, — сказал я не без гордости.
— Вот уж не подумала бы про вас.
— А чем я хуже других?
Юлия Семеновна пожала плечами.
— Вы как будто гордитесь этим.
— Горжусь не горжусь, но без этого мужчины обойтись не могут.
— Это почему же?
— Как почему? Ну, хотя бы… Бывает, так хряснешь молотком по пальцу!
— И ругань помогает, — улыбнулась Юлия Семеновна.
— Ну, конечно. Еще как помогает.
«Чего она расспрашивает? — думал я. — Как будто не слышала ни разу, как мужчины ругаются. Еще, чего доброго, попросит меня ругнуться при ней».
— А ну-ка, Леня, как вы ругаетесь?
Я смотрел на Юлию Семеновну и не узнавал ее. Глаза прищурила, на лице таинственность и удовольствие, как будто я сейчас должен буду показать какой-то невероятный фокус. Она подошла к двери, прикрыла ее поплотнее, потом легко забралась, почти запрыгнула на тахту, поджала ноги.
— Ну, Леня, давайте. Только чтобы я все поняла.
Я не знал, что мне делать. Я стоял перед Юлией Семеновной, будто собирался читать стихи, и глупо улыбался. Ни с того ни с сего начать ругаться было как-то странно.
— Так давайте, Леня, не томите.
— Ну, вот, например, — сказал я и запнулся. Мне не только было не сказать — не выдохнуть, не прошептать. Раньше я, оказывается, произносил ругательные слова, не думая об их смысле, а теперь… Да это же кошмар. Тут такое про женщин, про маму. — Не могу, — сказал я.
— Я так и думала, — обрадовалась Юлия Семеновна. — Не нужна вам никакая ругань. Вот быть мужественным и надежным — это да, это всегда покорит женское сердце. А вы как считаете?
— Так же, как вы, — согласился я.
Юлия Семеновна все еще сидела на диване, поджав ноги, и разглаживала перед собой какое-то разноцветное и без того гладкое покрывало. Какие у нее тонкие, гибкие руки, и вообще, какая она вся невесомая. Я представил себе, как свободно мог бы перенести ее через ручей вброд, или шел бы с ней на руках много километров, если бы мы оказались в походе и она подвернула бы ногу и не смогла идти дальше.
— Леня, расскажите мне о себе, об училище, о вашем кружке, мне все о вас хочется знать. Французским мы займемся в следующий раз. Расскажите.
«С чего бы начать? — думал я. — С того, как мы переезжали с матерью через Ладожское озеро во время войны, плыли на барже, а кругом рвались снаряды? Или с того, как я пять лет жил в детском доме? Или рассказать про отца, про то, как мы бродили от поселка к поселку, переезжали из города в город? Или — как я пас коров, когда жил в Лесопарке вместе со старенькими дядей и тетей. Или про мою городскую жизнь?»
Я вспомнил об Андрее. Где он сейчас?! Что с ним? Ходит один по городу или сидит дома? Как он прощался с Дедом! Как будто навсегда. А я тут сижу в кресле, улыбаюсь… Тоже мне, друг!
— Юля! Юлечка, — послышался тонкий голос из-за двери. — Уж прости, где мои карты для пасьянса?
И тут играют, удивился я. Только что это за игра такая, пасьянс? И с кем эта старушка будет играть? Нас пригласит? Нет уж, надо уходить.
— Сейчас, бабушка. Они у меня в столике. Леня, вон рядом с вами ручка. Потяните, пожалуйста, в ящике бабушкины карты.
Я дернул за ручку, но ящик не открылся.
— Поверните ключ, — посоветовала Юлия Семеновна.
Крошечный ключик торчал в узкой прорези замка, я слегка нажал на него пальцами слева направо, ничего не получилось. Я нажал сильнее.
— Что, никак? — спросила Юлия Семеновна.
— Пока никак.
— Вечно он то открывает, то нет.
Я выдернул ключ из прорези, осмотрел его внимательно, на бородке увидел зазубрину.
— У вас есть надфилек? — спросил я.
— Кес-ке-се надфилек?
«Во до чего удивилась, даже заговорила по-французски», — весело подумал я.
— Напильничек такой. Самый маленький.
— Напильничек? А, пилочка. Теперь поняла. Она в моем несессере, сейчас достану.
Опять говорит по-французски, а вот кес-ке-се этот самый несессер? Не знаю. Ящик какой-нибудь или шкатулка.
Юлия Семеновна подошла к зеркалу, перед которым стояли флаконы с духами, взяла в руки плоскую кожаную сумочку, открыла ее и протянула мне что-то длинное, тоненькое, металлическое. Я взял в руки, увидел насечку.
— Надфиль, — удивился я. — Гибкий больно. И насечка туповата. Для чего вам такой? Вы тоже немного слесарите?
— Нет, Леня, что вы, никогда не приходилось. Эта пилочка вот для чего.
Юлия Семеновна растопырила пальцы с прозрачными, аккуратно закругленными ногтями.
— Ага, понял, — сказал я, едва взглянул на руку. Мне почему-то неловко было смотреть на нее долго. — Вы снимаете фасочку. Наш мастер тоже не любит, когда на деталях остаются заусеницы, — почему-то прибавил я. — Он говорит: фасочка — это интеллигентно. — Я отвернулся к окну, чтобы подровнять бородку ключа.