Утро звездочета
Шрифт:
Как марионеткой, он манипулировал одной из бабушек, отлучившейся домой, в Крым, лишь дважды и в общей сложности на один месяц. О существовании второй бабушки он мог судить лишь по нескольким фотографиям, и я часто думал о том, что может скажет ребенок, когда увидев вторую бабушку в жизни, убедится, что она умеет ходить и менять выражение лица, а не только стоять с натянутой на лице улыбкой.
Ссылала ли меня Наташа, отправляя к родителям? Полагаю, ей было не до того, хотя не могу не допустить, что отдых, пусть и небольшой, от все более раздражавшегося супруга, входил в ее планы. Это было время, когда я понял, что без секса не в состоянии жить. Было ли это мое понимание следствием новой беременности жены, или простым совпадением — не знаю. Знаю одно —
Рвало Наташу почти каждый вечер, а ночью она ворочалась, и я не мог с уверенностью сказать, спит ли жена или мучается, зато точно знал, что сам не в состоянии сомкнуть глаз. Успокаивалась она лишь под утро, и даже предназначенный мне звонок будильника не беспокоил и мускула на ее лице. Наташа мерно посапывала, у нее не подрагивали веки, меня же после бессонной ночи ожидал не менее неприятный рабочий день. Денег, как всегда, не хватало, но Наташа не была в претензиях. Она не требовала посреди ночи малосольной горбуши или свежевыжатого сока манго, ее постоянно мутило, и единственное, о чем она просила — и то, не вслух, — так это о том, чтобы у нее появилась возможность хотя бы ненадолго забыть об изматывающий, как жара в этом июле, тошноте.
Я же не мог совладать с собой, и однажды перед сном Наташа попыталась помочь мне. Срок у нее уже был приличный, и активных действия опасались мы оба. Я просто разделся догола и застыл перед ней, сидевшей на стуле. Пальцами левой ноги я зацепился за краешек сиденья — мне казалось, так ей не придется пригибать голову к распиравшему ее животу. Наташа успела сделать лишь пару движений, после чего выплюнула член и отвернулась, но было поздно: поток рвоты уже обдал мне ногу.
Я был вне себя, и совсем не из-за блевотины, которую мне пришлось смывать вначале с себя, а затем, когда я вернулся из ванной — с пола. Я снова остался без секса, и Наташа почувствовала, что дальше так продолжаться не может. Не с ее тошнотой — с этим, понимала она, ничего не поделать, пока не придет свой срок. Ей нужно было отвлечь меня, а себя — избавить от моей агрессивности, и предложение проведать родителей пришло само собой, как достаточно эмоциональный и действенный заменитель секса.
Не могу сказать, что я горел желанием ехать. С одной стороны, теперь я знал, что живу на расстоянии радиуса семейной цепи, колышек которой находился в цепких руках Наташа. Мне не хотелось другого — вернуться в родительский заколдованный круг, из которого я вырвался ценой брака с Наташей. Я знал что увижу, и знал, что меня будет бесить больше остального — гипертрофированная вера мамы в карьерные перспективы отца.
И все же я поехал, зная, что мне надо отвлечься, доверяя скорее разуму, чем чувствам.
Отец постарел еще больше, хотя такого контраста, как два года назад, я не увидел. Мама поразила больше. С течением времени она, казалось, лишь сбрасывала лишние годы и даже ходила быстрее, почти бегала. Ее и без того изысканные кулинарные находки — пожалуй, единственное, что при мысли о родителях заставляло меня скучать по ним, — стали еще совершеннее. В тот вечер я впервые ужинал сочными свиными медальонами, а на десерт мама подала торт «Наполеон». Обещаниями его приготовления мама потчевала меня все детство, но ни одно из них так и не было выполнено.
Это был, пожалуй, наш самый счастливый семейный вечер, и мне не нужно было напрягаться, чтобы почувствовать себя своим в этом доме, а родителей — частью своего внутреннего мира. Даже дед вышел к столу из дальней комнаты, через которую отец проходил лишь по пути в туалет, мама же — еще и для того, чтобы накормить собственного отца и напоить лекарствами.
Впрочем, деда за столом я почти не запомнил. С меня не сводил глаз отец, и я не был в силах удержаться от ответного взгляда. Что он хотел сказать, и хотел ли — я не интересовался. Мы просто смотрели друг на друга и изредка — на маму, которая, как обычно, делала
Ночью меня разбудил сильный скрип. Казалось, что шатается весь дом, а стекла трещат и вот-вот повылетают из окон осколками. Открыв глаза, я тут же начал засыпать, прямо под скрип и треск, и лишь когда послышался крик — кричала мама — я вскочил и побежал, поначалу перепутав дверь на улицу с дверью в комнату родителей, и этого лишнего круга мне хватило, чтобы понять, что дом в полном порядке, а скрипит и трещит мама.
Это был горловой скрип и лишь на пару поднявших меня с кровати секунд ей удалось выдавить из себя более человеческие звуки, а по сравнению с этим скрипом любой крик казался бы не страшнее монотонной речи.
Окончательно я проснулся уже в комнате родителей, когда лунный свет предательски бил в спину одетому в одни трусы мужчине, оседлавшему мою мать. Мама сигнализировала чем могла в ее положении — лежа на спине, придавленная весом мужчины. Она скрипела, трещала, пыталась издавать горлом похожие на бульканье звуки, а еще била кистью левой руки по простыне — точно также билась рука об асфальт у раненого в голову мужика, которого я видел, еще работая в милиции. Живым до больницы его так и не довезли.
Я же решил дать маме шанс, действуя, правда, на уровне рефлекса и профессиональной подготовки. Раздумывать было некогда и даже — рефлексировать по поводу, что маму душит ее собственный муж. Левой ногой я запрыгнул на кровать, а правой ударил. Ударил в бок, сильно, но так, чтобы отец слетел с матери без переломанных ребер и желательно — без существенных травм других частей организма, чем грозило падение с кровати на пол.
Я едва успел спрыгнуть с кровати — теперь уже отец значился в моей голове пострадавшим — как мама разделила нас. Отца, прислонившегося к стене и жадно вдыхавшего открытым ртом и меня, застывшего перед ним на коленях. Мама все еще не могла вымолвить и слова, хрипела и держалась за грудь, но вся ее жестикуляция была для меня понятна даже при тусклом свете луны, от лучей которых мы втроем теперь прятались, сидя на полу между кроватью и стеной. Мама была бледна — это было ясно и без освещения. Ее глаза выпучились, она мотала головой, не сводя с меня глаз и не убирая свободной руки с моей груди. Что ж, она не изменила себе даже в такой ситуации, а ее инстинкт самосохранения безнадежно проиграл привычке создавать максимально комфортное существование. Привычке, которой она жила последние тридцать лет, с тех пор, как стала женой моего отца.
Я не собирался снова бить отца и, возможно, был обеспокоен его состоянием не меньше, чем мать. И все же я ушел, как проигравший. Ушел, когда окончательно стало ясно, что я — агрессор, и отсчет агрессии ведется с того момента, когда моя нога коснулась отцовского бока.
Не помню, как я вновь оказался на веранде, но помню, как путались липкие подошвы в простыне. Уже лежа в постели, я не сводил глаз с темноты, на месте которой вечером был потолок и прислушивался к звукам из-за двери. Там, перебивая друг друга, объяснялись родители. Отец говорил монотонно, он что-то бормотал, и мне казалось, что он просит у матери прощения, повторяя, как заклинание, одни и те же слова. Слов же, однако, я не мог различить, и даже мамины причитания, поначалу громкие и эмоциональные, а затем тихие и скорее успокаивающие, доносились лишь как непрерывный ряд затихающих и невнятных звуков. Скорее всего, все закончилось как всегда, и после непродолжительного приступа отцовского самобичевания последовала продолжительная и умиротворяющая вербальная терапия в мамином исполнении. Я и не заметил, как уснул, хотя был уверен, что покину дом, не дожидаясь рассвета. В итоге я проспал почти до девяти утра и первое, что увидел, открыв глаза, был совсем не потолок, вновь появившийся после ночного отсутствия.