Утверждение христианства на Руси
Шрифт:
Совсем неуместными кажутся соображения по поводу ”полона”, захваченного Змеем и освобожденного Добрыней. Попытка рассматривать этот ”полон” как потенциальные жертвы языческим богам [532, с. 70] чересчур смелая: пленников насчитывалось 40 тысяч, среди них — 40 королей и 40 королевичей. Тем более что в средневековой Руси систематические человеческие жертвоприношения (даже если они и были) вряд ли приобретали такие масштабы. Более правильной представляется мысль других исследователей, усматривающих здесь отражение не религиозной борьбы, а вооруженных стычек Руси с кочевой степью [284, с. 422] — охотниками за невольниками, и то значительно более позднего времени — недоброй славы рабских торжищ в Кафе. Так же неуместны ссылки на огонь как на атрибут языческого культа. Огню вообще отводилась огромная роль в системе космогонических представлений древних народов. Да и христианство включало огонь в обрядовый ритуал очищения (от свечей перед изображениями святых в храме до костров инквизиции).
Вместе с тем в былине встречаются моменты, которые вообще не вписываются в принятую схему интерпретации. Победителем Змея выступает не Владимир, а его дружинник Добрыня, который выполняет поручение не своего сюзерена, а собственной матери — по крайней мере на первом этапе. Владимир проявляет инициативу лишь на второй стадии развития сюжета, причем поводом для нового поединка становится желание освободить из плена племянницу князя Запаву (Забаву) Путятишну. Появление этого персонажа вообще разрушает принятую схему, даже если сопоставить Запаву с принцессой Анной, выданной за Владимира греческими императорами.
Первый поединок не завершается смертью Змея. Добрыня по непонятным соображениям дарит побежденному жизнь и заключает с ним своеобразное соглашение. Это плохо согласуется с распространенной концепцией, поскольку религиозная борьба в средневековье всегда носила непримиримый характер, что определялось самим содержанием конфликта, осмысливаемым как борьба за истину (которая, естественно, может быть одна).
История Руси Х в. развивалась под знаком борьбы двух религиозных партий — христианской и языческой. Но это никоим образом не являлось следствием соглашения или компромисса. Наоборот, надлежащим образом осмысленный поединок Змея с Добрыней можно интерпретировать как отражение религиозного дуализма. Если согласиться, что двукратность поединка — отражение двукратности утверждения христианства в стране, то содержание сюжетного развития будет состоять лишь в том, что первая христианизация 860 г. не привела к гибели язычества, а потому коллизия оставалась неразрешенной вплоть до 988 г. Сказанное соответствовало бы идеологической платформе времен Владимира, но не на почве неуместного милосердия или компромисса.
В. Миллер считал, что былина имеет в виду только крещение новгородцев. Имя матери Добрыни — Амелфы Тимофеевны — свидетельствует о новгородском происхождении героя. Это верно только отчасти: не будучи новгородцем от рождения (он происходил из Любеча на Днепре), Добрыня начал политическую карьеру над Волховом. Сказанное исключает возможность сопоставить Змея Горыныча как воплощение древнерусского ”паганства” с языческой частью новгородцев, ибо именно с их помощью Владимир вместе со своим дядей добывал киевский престол. Кроме того, описанные в былине действия происходят не в Новгороде, а на околице Киева; герой купался не в Волхове, а в Почайне — неподалеку от ”гор Киевских”. Мало помогает и поправка А. В. Маркова: первая стадия борьбы над ”Пучай-рекой” отражает крещение Киева, вторая — крещение Новгорода [389]. И в этом случае поиски исторических соответствий дают отрицательные результаты.
Тем не менее, несмотря на все неясности, было бы ошибкой отрицать признанную в литературе концепцию. То, что былинный Змей воплощает в себе язычество, не отрицает ни один исследователь. Следовательно, речь идет об окончательной утрате идейных позиций древнерусским многобожием, а значит, о победе христианства, хоть последнее в былине никак не отражено. Специального внимания заслуживает завуалированный характер внутреннего содержания сказания, из которого вытекает, что в народном сознании религиозный акт 988 г. не был кульминацией в процессе становления христианства на Руси.
Иностранный фольклор. Фигура Владимира (Вальдемара) была популярной и в иностранном фольклоре. Свидетельство тому — скандинавские саги, старогерманские предания и другие произведения, где образ киевского князя занимает значительное место. Эти произведения имеют внеисторический характер и свидетельствуют о присущей средневековой литературе контаминации различных сюжетов и креатур. Владимир, например, бьется с гуннским царем Атиллой, жившим и действовавшим в V в., то есть за 500 лет до ”равноапостольного” князя [40, с. 408].
Нас это удивлять не может — ведь и в древнерусском фольклоре политическим контрагентом ”Владимира Красное солнышко” выступает царь Батыга (Батый), перенесенный во времена Владимира с середины XIII в. Более интересен факт, что в иностранных произведениях Владимир тоже выступает не как просветитель, а как государственный и военный деятель. В немногочисленных преданиях, где речь идет о крещении князя и страны, разработка сюжета имеет мало общего с исторической правдой.
К числу таких произведений принадлежит, в частности, сага об Улафе Тригвисоне, где крещение киевского князя происходит якобы по инициативе норманнских наемников. Исходя из этого, некоторые исследователи искали источники обращения не в православном Константинополе (как это явствует из текста самой саги), а в Риме [801; 802; 832; 833; 834].
Нынче ошибочность такого взгляда совершенно очевидна [331, с. 216; 333, с. 373; 466, с. 23; 516, с. 41—42; 583, с. 48— 49], ее устыдились даже представители новейшего норманизма [816, р. 27—44; 859, р. 44; 877, р. 145—146].
Улаф — сын Тригви — личность историческая. Он жил в конце Х в., занимая норвежский престол с 995 до 1000 г., и действительно был современником Владимира Святославича. С его именем связываются некоторые мероприятия, направленные на утверждение христианства в скандинавских странах. Однако его не следует путать с Улафом Святым — действительным просветителем Норвегии, который действовал в XI в. Пребывание Тригвисона на Руси, хоть и не засвидетельствовано надежными источниками, представляется вполне вероятным.
Сага, о которой идет речь, помещена в произведении исландского писателя и ученого XIII в. Снори Стурлусона ”Heimskringla” [180, с. 255—256], следовательно, она дошла до нас не в первичном варианте. Согласно ее содержанию Улаф был сыном викинга Тригви, убитого в 969 г. во время очередной усобицы. Мать героя — Астрида — вынуждена была бежать на чужбину, где родила героя саги. Достигнув совершеннолетия, он при поддержке своего дяди Сигурда, дружинника Владимира Святославича, поступил на службу к киевскому князю, где прославился многочисленными подвигами. Особым фавором он пользовался у княгини Адлогии, что вызвало зависть у киевских вельмож. Улаф был оклеветан и вынужден был бежать за пределы Руси.
Некоторое время беглец находился в Винланде, где женился на дочери местного конунга Бурислейфа. После смерти жены и кратковременного пребывания в Дании он возвратился на Русь. На второй год он увидел вещий сон, призывавший его к паломничеству в Грецию. Улаф незамедлительно отправился в Константинополь, где крестился и в сопровождении епископа-миссионера Павла возвратился в Киев. Здесь он обратил в христианство сначала Адлогию, а затем самого Владимира. Епископ Павел совершил обряд крещения, подтвердив пророчество прикованной к кровати матери великого князя, которая предсказала крещение.