Утверждение христианства на Руси
Шрифт:
Вообще идея ”выбора веры” содержит элемент логической несуразности. В чем состоит главная заслуга Владимира — в отречении от язычества или в утверждении христианства? Если бы киевский князь вместо язычества ввел на Руси магометанство или иудаизм, это не вызвало бы восторга христианского идеолога и вряд ли киевский властитель заслужил бы особых похвал. Между тем летописная версия ”выбора веры” делает ударение именно на отрицании язычества. Владимир решил отказаться от старой веры и только поэтому заинтересовался другими религиями. Интересно, что никто из миссионеров ни единым словом не высказался против язычества. Вероятно, летописцу антиязыческая пропаганда казалась неактуальной.
Этот аспект проблемы в литературе хорошо разработан Е. Е. Голубинским [180, с. 112], высказавшим по этому поводу ряд справедливых замечаний. В самом деле, исследователь, свободный от идеалистической концепции, может допустить догматическую инверсию. Да скорее всего она будет и просто необходимой. Реформа, осуществляемая Владимиром, определялась тем, что древнерусское язычество изжило себя и уже не соответствовало новым историческим условиям. Поэтому ”выбор веры” был вполне закономерен.
Однако внутренние стимулы — одно дело, а идеологическая платформа — совсем другое. Понятно, что авторы ”Сказания” стремились подтвердить мудрость киевского властителя и подчеркнуть его пиетет к православию. Они хотели убедить читателя, что к своему решению Владимир пришел не под влиянием случайного миссионера, а в результате глубоких и всесторонних размышлений, основанных на серьезном изучении вопроса. Однако результат оказался совершенно противоположным. Вместо утверждения убежденности князя, который, осознав истинность христианской веры, решил распроститься с язычеством, он переносит акцент на ликвидацию язычества, оставив христианству роль заменителя, да к тому же не бесспорного. Летописец не утверждает христианство как единственную и непоколебимую истину, а ставит его в один ряд с другими монотеистическими религиями. Ведь для того чтобы дискуссия имела хотя бы какой-то реальный смысл, иудаизм, ислам и христианство в западной форме должны были иметь по крайней мере некоторые шансы на победу в идеологическом поединке — проблема, оказавшаяся явно непосильной автору ”Сказания”.
Низкий уровень теоретической мысли летописная повесть демонстрирует и в сфере чисто теологической проблематики. Проповедь четырех миссионеров давала возможность летописцу показать собственную эрудицию относительно догматизма, присущего четырем обсуждаемым монотеистическим системам. К сожалению, автор не воспользовался этой возможностью, поэтому вложенные им в уста проповедников речи поражают наивностью, а кое-где и невежеством. Летописец не имеет надлежащего представления ни об исламе, ни об иудаизме, ни о католической форме христианства. Даже догматические установки, отличавшие латинство от греческого христианства, остались для него за семью печатями.
Вот что мусульманские проповедники сообщили Владимиру: ”Вђруемъ Богу, а Бохъмитъ ны оучить, глаголя: обръзати оуды таиныя, а свинины не ђсти, а вина не пити, и по смерти съ женами похоть творити блудную. Дасть бохъмить комуждо по семидесятъ женъ красенъ, и избереть єдину красну и всђхъ красоту възложить на едину, и та будеть ему жена. Здђ же, рече, достоить блудъ творити всякыи. На семь же свђтђ аще буде кто оубогь, то и тамо, аще ли богать есть здђ, то и тамо, и ина многа лђсть, ея же нелзђ писати срама ради” [250, с. 71—72]. Летописец не знает Аллаха, ”кланятися” мусульман вынуждает Бохмиту (испорченное Мухаммед) , что, естественно, также не украшает его эрудицию.
Латинское учение летописец пересказывает так: ”пощение по силђ, аще кто пьеть или ђсть, все въ славу Божию, рече оучитель нашь Павелъ” [там же, с. 72]. Ни одного догматического положения, отличающего западную ветвь христианства от восточной, не приведено — ни filioque, ни догмата о непорочном зачатии Богоматери, ни учения о сверхобязательных деяниях, словом, ничего о расхождениях по существу.
Такой же убогой выглядит и характеристика иудейства: ”обрђзатися, и свинины не ясти, ни заячины, суботу хранити” [там же, с. 73]. Нечего и говорить, что подобный перечень догматов не дает даже минимального представления о сущности талмудизма.
Тем не менее в этом эпизоде помещена очень важная идея об отвержении и рассеянии Израиля. Она имеет первостепенное значение для идеологической концепции ”Сказания”, но, конечно, никоим образом не носит рекламного характера в устах иудаистских проповедников. На вопрос Владимира: ”где ваша земля” они отвечают: ”Разгнђвалъся Бог на отци наши и расточи ны по странам, грђхь ради нашихъ, и предана бысть земля наша хрестьяномъ” [там же, с. 73]. Подобное ”самоизобличение” в ходе миссионерской проповеди представляет собой явную нелепость — оно могло только испортить все дело и поставить под угрозу результаты миссии.
Еще хуже выглядят ответы Владимира, которые летописцу, очевидно, казались очень остроумными. Вот реакция ”равноапостольного князя” на магометанскую доктрину: ”Володимиръ же слушаше ихъ, бђ бо самъ любяше жены и блужение многое, и послушаше сладъко; но се бђ ему не любо: обрђзание оудовъ и о неяденьи свиныхъ мясъ, а о питьи отинудь рекъ: ”Руси веселье питье, не можемъ безъ того быти” [там же, с. 72]. Выходит, что Русь не стала мусульманской страной только благодаря склонности Владимира к выпивке. Однако и ”положительная” часть выглядит курьезно. У летописца выходит, что только от желания неофита зависит реализация потустороннего обещания: достаточно ему приобщиться к исламу, а там уж всесильный Бохмит взаправду обеспечит ему 70 прекрасных женщин, воплощенных в одну. Поневоле возникает мысль, что автор серьезно считает каждую религию истиной, которую можно свободно выбирать, и сам факт выбора выступает залогом истинности этой истины.
Западным миссионерам киевский властитель не смог сказать ничего лучшего, как: ”Идите опять, яко отци наши сего не прияли суть” [там же, с. 72]. Аргумент ”от традиции” сам по себе не может считаться убедительным. Вообще это не ответ на конкретную аргументацию конкретных проповедников. В самом деле, совершенно не понятно, почему такая сентенция адресована представителям Рима, а не мусульманам или иудаистам, ведь и их веры ”отцы не восприняли”.
Только ответ хазарским иудеям представляется остроумным и убедительным. Услышав о печальной участи еврейского народа, Владимир сказал: ”То како вы инђхь оучите, а сами отвђржени Бога? Аще бы Богъ любилъ васъ, то не бысте расточени по чюжимъ землямъ, еда и намъ то же мыслите зло прiяти” [там же, с. 73].
Низкий уровень теологического мышления наблюдается и в других эпизодах летописной повести. Вот какую характеристику мусульманских обычаев автор вкладывает в уста греческого философа: ”Си бо омывають оходы своя, поливавшеся водою, и въ ротъ вливають, и по брадђ мажются, наричюще Бохмита; тако же и жены ихъ творят ту же сквђрну, и ино же пуще: от совокупления мужьска вкушають” [там же]. Изобличая латинян, философ коснулся только одного момента — опресноков (причащения пресным хлебом). Это расхождение не принадлежит к основным и носит главным образом обрядовый характер. Основные различия и здесь оставлены без внимания.
Неправдоподобно низкий теоретический уровень импровизированного заочного диспута дал исследователям основания взять под сомнение самую возможность рассматривать его в качестве исторической реальности. В самом деле, невозможно представить, чтобы настоящие миссионеры (которые обычно выбирались из числа наиболее просвещенных и умных лиц) могли нести подобную околесицу перед властителем большого государства, которого они надеялись обратить в свою веру. Летописец явно перестарался. Стремясь показать преимущества греческой веры по сравнению с исламом, католичеством и иудаизмом, он изобразил последние в карикатурном виде, не думая ни о теологическом уровне; ни об элементарной достоверности. Вложив в уста проповедников банальности, несуразности или просто компрометирующие сентенции, он лишил рассказ даже внешнего правдоподобия.