Уважаемый господин М.
Шрифт:
Есть два вида учителей. Первые ведут себя как взрослые. Они хотят, чтобы к ним обращались на «вы», не терпят в своем кабинете возражений и глупых шуток, не умеешь себя вести – постой-ка часок в коридоре или отправляйся с запиской к директору. Во всем они подчеркивают неравенство между собой и своими учениками. Единственное, чего они требуют, – это уважение. Обычно они его и получают.
Учителя другого вида прежде всего боятся. От страха присаживаются на корточки. Для забавы дергают парней за волосы, играют с ними в футбол на школьной площадке, носят брюки и обувь, весьма отдаленно напоминающие наши; они в первую очередь хотят считаться
Как авторитарные, так и боязливые учителя – это человеческая посредственность. Слова «средняя школа» говорят сами за себя. Только с виду там учат различным дисциплинам, в действительности же все сводится лишь к тому, чтобы шесть лет терпеть удушающую посредственность. Нигде нельзя почувствовать посредственность сильнее, чем в средней школе. Это атмосфера, проникающая повсюду, как запах из кастрюли с супом, которая слишком долго простояла на медленном огне. Кто-то убавил газ, а потом о кастрюле забыл.
– Ну как, еще терпите этот холод? – спросил господин Ландзаат.
Он пытался говорить весело. Он из кожи вон лез, чтобы понравиться, чтобы сделать вид, будто все в прошлом: отчаянные попытки заговорить с Лаурой на велопарковке, вздохи в телефонной трубке, торчание под окном ее спальни. Что было – быльем поросло, хотел он сказать. Не надо меня больше бояться.
Но он все еще стоял, грея руки у печки. Он стоял слишком близко к нашей постели. Он не должен был приходить.
Прежде чем я успел ему ответить, в комнату вошла Лаура с бутылкой коренвина и тремя стаканами. Это были не какие-нибудь стопочки, а стаканы для воды. Она сдвинула в сторону грязные тарелки, с которых мы утром ели яичницу со шпиком, и поставила стаканы на стол.
– Сколько сюда наливать? – спросила она, откручивая с бутылки колпачок.
– Не слишком много, – сказал я.
– Ха, выглядит недурно, – сказал господин Ландзаат.
Потирая руки, он отошел от печки и сел за стол. Лаура зажгла две свечки и поставила их на подоконник. На улице, похоже, стало чуть темнее, чем несколько минут назад: снова пошел снег.
– Ну, за здоровье! – сказал господин Ландзаат и поднял свой стакан.
Но поскольку ни Лаура, ни я даже не собирались пить вместе с ним, то он быстро поднес стакан к губам и сделал большой глоток.
– Ах, – сказал он, – вот что мне было нужно.
Он бросил взгляд на грязные тарелки:
– Что, классно в таком домике без родителей? Делать все, что хочется?
Лаура нахмурилась. Она вертела стакан своими красивыми длинными пальцами, но не сделала еще ни глотка.
– Зачем ты пришел? – спросила она тихо, не глядя на историка.
Господин Ландзаат снова поднес стакан к губам, но, не отпив, поставил его обратно. Потом он чуть подался вперед и положил руку на стол, рядом с Лауриными пальцами вокруг стакана. От моего движения в стуле что-то хрустнуло.
– Лаура, – сказал он, –
Он снова улыбнулся, обнажив свои длинные зубы. Под действием тепла от печки и первого глотка коренвина на его серых щеках появились два маленьких розовых пятнышка. «Как школяр», он сказал. «Я вел себя как школяр». Я не чувствовал себя прямо задетым, потому что не был школяром. Подростком – да, но не школяром. В этом боязливом мужчине, который сравнивал себя со школяром, было прежде всего что-то жалкое.
Лаура смотрела на него молча. Господин Ландзаат снова поднес стакан к губам и залпом выпил оставшееся. Потом он вытер губы тыльной стороной ладони. Губы его были уже не темно-синими, а скорее красными.
– Лаура, я хотел спросить тебя, сможешь ли ты меня простить, – сказал он. – Для того я и пришел. Попросить у тебя прощения.
– Ладно, – сказала Лаура.
Господин Ландзаат глубоко вздохнул. Я увидел, как что-то мелькнуло у него в глазах. Я сделал первый глоток из своего стакана, а потом как-то резковато поставил его обратно на стол. Историк искоса взглянул – не на меня, только на стакан.
– Надеюсь, что скоро, после каникул, мы опять сможем просто сидеть друг против друга в классе, – продолжал он. – Что мы сможем нормально обходиться друг с другом. Как друзья. Что мы сможем остаться друзьями.
– Нет, – сказала Лаура.
Господин Ландзаат уставился на нее.
– Нормально обходиться в классе – ладно, – сказала Лаура. – Это зависит главным образом от тебя. Но я не хочу, чтобы мы были друзьями. Ты мне не друг. И никогда не был.
Я почувствовал, как во мне из глубины поднимается тепло. Оно возникало где-то под животом и перемещалось наверх. Это было не такое тепло, как от печки. Это тепло пришло изнутри. Гордое тепло, которое просилось наружу.
– Лаура, я понимаю, что я… свалял дурака, – сказал господин Ландзаат. – За это я теперь тоже приношу извинения. Я на время потерял ориентиры. Рассудок. Я… я больше не мог думать ни о чем другом. Но раз ты меня простила, мы же можем просто остаться друзьями? Мне бы этого очень хотелось. Может быть, надо, чтобы сначала прошло какое-то время, но потом… я хочу сказать, скоро мы будем несколько раз в неделю видеться в классе. В школе. В коридорах, на лестницах мы будем встречаться. И что-то же было, Лаура. Это тоже не пустяк. Ты мне очень нравишься, для меня это не пустяк. Странно было бы делать вид, что никогда ничего не было.
У меня в голове крутилась одна фраза. Это была фраза из какого-то фильма. «Может быть, ты плохо слушал, дружище. Может быть, ты не слышал, что она сказала». Потом я встану в знак того, что разговор окончен. Самое время завести машину и продолжить путь в Париж.
Но я ничего не сказал. Я точно знал, что лучше ничего не говорить. На последних шагах через дорогу из Ретраншемента к дому я еще несколько раз прошептал, что ей не нужно ни о чем беспокоиться. Что я буду ее защищать. Но Лауре была не нужна никакая защита. Она все делала сама. Господин Ландзаат лежал на спине. Он лежал на спине, как ложится на спину собака, чтобы в знак покорности показать более сильному противнику свое самое уязвимое место.