Увертюра ветра
Шрифт:
– Я же сказал: умрешь!
– Прекратите, пожалуйста, прекратите!
– Мне плевать на твои проклятья! Прокляни меня, заставь меня! Убей меня! Ну, где же твои Слова, о, Сказитель, "низвергающие города"? Где горы, восстающие по одному твоему сиюминутному желанию?!
– Действительно, где?!
– рявкнул я, как всегда мгновенно взрываясь яростью после мнимого спокойствия, да так, что Отрекшийся вздрогнул. С непонятно откуда взявшейся силой я оттолкнул Нэльвё.
– Где мои слова, и где тот сказитель, кто все это может?! Да-а, я сказитель! Конечно! Сказитель, который не может повторить того, что с легкостью делает посредственная смертная! Который не может сплетать чары, едва ворочая потоками силы! Сказитель, который погибает от рук карающих, не способный уйти от них! Так где же оно, где это всемогущество, если я сказитель?! Где низвергаемые города и восстающие горы?! Где?!
– Хватит! Прошу вас, хватит!
– Ты мог водить меня за нос раньше, но не теперь. Я прекрасно вижу, кто ты и что ты. Вижу, как видела fae, когда бросилась на Камелию, а не на тебя. Потому что ты сказитель, и этого достаточно, чтобы все преклоняли перед тобой колени! Да что там, преклоняли - даже смерть отступает перед Ее любимчиками! А я-то гадал: как это он выжил? А все, оказывается, так просто: Мио - сказитель! Как это Воля отпустит свою любимую игрушку! И...
Нэльвё дернулся от удара, такого же, как у него, в скулу - и замолчал, осекшись на полуслове, медленно подняв на меня взгляд, больше не затуманенный злостью и невозможно удивленный. Даже то, что я сказитель, кажется, поразило его меньше, чем то, что я ему врезал: Нэльвё замер, не отнимая ладони от подбитой скулы и смотря на меня, как будто впервые увидел. Но мне было плевать, что он чувствовал. Меня трясло. То, что я так долго держал в себе, что я никому не говорил и прятал так далеко, что, кажется, сам стал забывать, поверив в ложь, вырывалось сейчас с беспощадной честностью - и ненавистью.
– "Любимая игрушка" - как точно. Должно быть, здорово отобрать у меня все. Здорово сломать, разбить, пропустить через камнедробилку - и с улыбкой смотреть, как же я буду выплывать из этого дерьма. Да, именно дерьма: как ни бейся, а в масло его не взбить. Лишиться семьи, друзей, единственной цели, потерять все то, что я любил и чем дорожил, во что верил - это действительно благословение, это завидная участь. Что ты вообще знаешь, что чтобы в чем-то меня обвинять? Ты не знаешь, не можешь понять, каково это, когда тебя лишают выбора, хочешь ты жить или нет. Когда тебя лишают голоса и заставляют раз за разом переживать то плач Ильмере, то безумие fae, то чью-то тревогу, принесенную из ушедших веков. Заставляя переживать, слышать - и стоять в стороне, мучительно осознавая собственное бездействие и невозможность вмешательства. Это пытка, всей чудовищности и жестокости которой тебе никогда не понять.
Я не видел ничего, кроме каменеющего с каждым словом лица Нэльвё. Говорил, говорил, не способный остановиться хоть на секунду, выплескивая злость, обиду, ненависть и отчаянье - все то, что так долго сводило меня с ума. И услышал тихие всхлипы, только замолчав. Уже зная, что вижу, я медленно, словно надеясь, что этот миг никогда не произойдет, обернулся.
Камелия, отчаявшаяся нас перекричать, обессиленно опустившись на землю, обхватила колени руками и беззвучно плакала. Чувство вины подступило к горлу неожиданной горечью. Надо было что-то сделать, что-то сказать, но я не знал, что.
– Камелия...
– тихо окликнул я севшим, охрипшим от крика голосом.
Нэльвё бросил на меня хмурый, сумрачный взгляд и, тихо подойдя к девушке, опустился рядом. Он, похоже, тоже не представлял, что нужно делать. Гладить по волосам? Приобнять? Но любая аристократка сочтет это оскорблением.
Камелия разрешила возникшее недоразумение со свойственной ей непосредственностью: не задаваясь вопросами этикета, она уткнулась ему в колени и разрыдалась уже в полный голос.
Я неловко переступил с ноги на ногу, несколько раз открыл было рот, не зная, что сказать - а потом с досадой пнул подвернувшийся камень и ушел прочь.
***
Шлеп-шлеп-шлеп!
Круги разбегались по воде, как будто оставленные легкими, невесомыми шажками игривой fae.
Шлеп-шлеп-шлеп!
Камешек - небольшая, окатанная и обтесанная озерными водами галька - подпрыгнула раз, другой и ухнул всего в паре шагов от берега.
Досадливо поморщившись, я подтянул колени к груди. Пускать камни по воде я так и не научился, как и еще сотне вещей, которыми мог похвастаться любой ребенок.
Шлеп-шлеп-шлеп!
Я вздрогнул от неожиданности - и насупился еще больше, когда понял, что не один.
Камешек, пущенный не мной, упрыгал далеко вперед, всколыхнув зеркальную гладь затерянного в лесу озера.
Почти полсотни шагов. "Даже он умеет пускать эти проклятые камушки", - пришла мне в голову обидная и совершенно дурацкая мысль. Такая дурацкая, нелепая и неуместная, что я невольно улыбнулся. И негромко сказал:
– Ты мне проспорил.
Голос, едва слышимый, утонул в сонном стрекоте цикад.
– Проспорил, - согласился Нэльвё.
Трава зашуршала под мягкими шагами - и смялась с тихим шелестом, когда он тяжело опустился рядом.
– Реки здесь действительно нет, - продолжил он с усмешкой.
– Только озеро.
Только озеро...
Только озеро - и больше ничего. Ранний закат плавил лес в томно-алой неге. Небо и гладь прозрачных, чистейших вод бесконечно отражали друг друга, как стоящие напротив зеркала, дрожа под омывающими их волнами ветром.
– Во всей этой ситуации, - с откровенным сарказмом начал Нэльвё, - меня утешает только одно: как идиот вел себя не я один.
– О да!
– не выдержав, рассмеялся я.
– Не один! У нас теперь свое тайное общество... идиотов. Даже опознавательный знак есть: подбитая левая скула. Или ты уже свел ссадину?
– Нет, - фыркнул он.
– Пусть побудет... напоминанием.
– За день все равно пройдет.
– А так лучше запомнится. Или, - он шутливо пихнул меня в бок, - думаешь, не стоит смущать взор благородной дамы нашими подбитыми физиономиями?
– Боюсь, мы ее уже смутили... неадекватным поведением, - невесело ответил я.
– "Альвы", "бессмертные" - тьфу! Идиоты идиотами! Гонору и самомнения - море, а на деле...
– Ладно, ладно, завязывай с самобичеванием, - ворчливо прервал меня Нэльвё.
– Все и так всё поняли.
Тема оказалась исчерпана.
Мы сидели рядом, ничего не говоря. Не знаю, о чем думал Нэльвё. Я все смотрел вдаль, на озеро, колыхающегося в золотисто-алой дымкой, но уже не с тем бездумным отчаянием, безразличием, а я с невыносимым желанием, наконец, выговориться. Молчать было невыносимо, каждый миг промедления жег горло невысказанным словом. И я, дрогнувшим голосом, начал: