Увертюра ветра
Шрифт:
– Ну... какой-никакой толк от меня был, - смутился я, угадывая в голосе Миринэ собственные интонации.
– Подарки, например, выпечка по утрам... И цветы!
– Да. Цветы, - согласилась Миринэ саркастично.
– Ирисы, на которые у меня аллергия!
– Да?
– удивился я. И обиделся.
– А почему ты не сказала?!
– Я не сказала?
– развеселилась Shie-thany.
– Я говорила! Трижды!
– Не помню такого...
– пробормотал я.
– Конечно, не помнишь. Ты небось и не слушал! Думал о доказательстве теоремы какого-нибудь Беллири...
– У тебя действительно аллергия?
– я расстроился.
– Какая жалость! Ирисы всегда напоминали мне тебя. Такие же тонкие, нежные, прекрасные и синеокие...
– Увы.
Мы замолчали.
Беллетайн кружил лесные поляны в вальсе бала цветов и костров, пьянящих трав. Но это было так далеко... Совсем не про нас и не для нас.
– Спой мне, - вдруг тихо попросила Миринэ.
Руки вздрогнули, и тростинка выпала из пальцев.
Искры взметнулись из костра.
– Хуже, чем пою, я только играю. Ты же знаешь, - сказал я с укоризной.
– Тем более, здесь не на чем..
– В самом деле?
– улыбнулась Миринэ, лукаво сверкнув васильковыми глазами, и протянула мне изящную, светлую, отполированную до мягкого блеска гитару.
– Миринэ!
– возмутился я полушутливо.
– Прекрати.
– Спой мне, пожалуйста.
И взгляд, которому я никогда не мог отказать.
– Спой что-нибудь... для меня.
Я принял гитару. Она казалась совсем невесомой. Гриф лег в руки, как влитой, словно для них выточенный.
Что тебе сыграть, прекрасная Shie-thany? О деве-птице из края снов и далеких северных грез?
Или о том, кто любил больше жизни, и готов был отдать все за нее? О любви, что дарила безудержное счастье - и сожгла сердце в огне?
Или о том, по чьему пути идут ночь и зима, оставляя изморозь на палых листьях и кромку льда на зеркалах лесных озер? О том, кто вечно один, всегда один, отдает всего себя без остатка тем, кто его ненавидит и уже плетет ложь?..
Или о...
Я ласково провел по струнам, уже зная, что буду петь.
То, что принес мне ветер...
Мягкий перебор, вздох струн, - и голос, чуть хрипловатый на первых нотах; уже отвыкший от нот и песен.
...пальцы перебегают по грифу, и струны поют под ними - кажется, уже тогда, когда я только собираюсь их коснуться.
Я не смотрю ей в глаза. Не зачем.
Это песня и так ее, вся без остатка. Только ее.
Когда последний отголосок серебряных струн затих, и пьянящее волшебство музыки отпустило меня, тишина упала на нас, как расшитый жемчугом полог. Шепотки ночного леса затихли. Беллетайн - хмельной, игривый, одуряющей безумием весенней ночи - замер, не решаясь перебивать тогда и заговорить теперь. Fae больше не кружили хороводов под сенью древ, не плескались в темных, словно сотканных из ночи, водах. Шум и смех, заливистый, пьянящим сумасшедшей радостью и восторгом, затих. Как затихла и музыка, вся остальная. Больше не гремели танцы, не прыгали через костры сбросившие груз тревог и условностей Shie-thany... На Лес опустилась тишина и какое-то робкое, трогательное молчание.
Я уже тысячу раз проклял тот миг, когда согласился. О, об этом же только и можно мечтать: опозориться на весь Беллетайн!
В кронах раздалось какое-то подозрительное шуршание. Я пригляделся и выругался.
– И вы туда же!
– зло воскликнул я, слишком раздосадованный и раздраженный, чтобы сдерживаться.
Цветочницы, поспешно подобрав пышные юбки, затрепетали крылышками и затерялись в листве, удирая от гнева сказителя.
Я был зол, обескуражен и смущен. Или, скорее, наоборот: смущен - и уже оттого зол и обескуражен. Гитара, которая еще недавно так нежно и ласково льнула к рукам, теперь жгла их воспоминанием о позоре. Я отложил ее - резко, небрежно, выплескивая раздражение. И тут же пожалел об этом, устыдившись, когда она глухо стукнулась о поваленный ствол и надрывно всхлипнула струнами.
– Для меня, но не только мне, - тихо сказала Миринэ с какой-то необъяснимой, невыразимой горечью, которую я не мог понять ни в скупых словах, ни в темноте ее взгляда.
Она порывисто поднялась. Небрежно стряхнула штаны от соринок, налипших трав... Я вскочил следом, чуть не уронив гитару. Чудом подхватив ее, не глядя пристроил ее рядом и только сейчас запоздало обернулся к Миринэ. Она уже стояла на краю поляне, странно смотря на меня.
– Я провожу...
– начал было я, но осекся.
– Не стоит, - отрезала она. Глаза - больше не сине-лазурные, ясные и прозрачные, а темные, мятущиеся, как сердце шторма.
...она давно ушла, а все я смотрел ей вслед и никак не мог понять этих переменчивых, непокорных и непостоянных, глаз.
***
– Я пойду.
Камелия вскинула на меня взгляд удивленно расширившихся глаз. В нем так и читалось неверящее: "Как можно уйти с Беллетайна?"
Легко, маленькая леди. Тем, для кого он пахнет не луговым медом, а горькой полынью, с привкусом дымных пожарищ - легко.
– Но как же...
– начала она, искренне расстраиваясь за меня. И такой забавной она была в своей смешной, искренней и детской заботе о других, что мне захотелось рассмеяться.
...Я нашел их на одной из затерянных в Лесу полян, среди круговерти танцев - неистовых, наполненных хмельной радостью и искренней простотой. Нэльвё и Камелия сидели рядышком на поваленном дереве, с кружками хмельного меда в руках, и о чем-то болтали. По счастливым, разгоряченным лицам было видно, что они только-только шагнули из круга танцующих. Я улыбнулся, заметив вплетенные в непривычную тугую косу девушки белые лилии. Кажется, маленькая леди, так непохожая в своей непосредственности на и на смертных, и на aelvis, покорила fae.
– Но ведь Беллетайн!
– наконец, закончила Камелия, потерянно взглянув на меня.
– Для меня это грустный праздник, - вымученно улыбнулся я. И, помедлив, продолжил, зная, что она все равно спросит: - С ним связаны... плохие воспоминания.
– Но разве что-то плохое может случиться в эту ночь?
Как много в твоем голосе слепой детской веры, маленькая леди! Мне так не хочется ее разрушать, но еще больше - лгать.
– Может, - губы болезненно искривились уже не в улыбке, а в какой-то болезненной гримасе.
– Например, война.