Увертюра ветра
Шрифт:
Эрелайн нахмурился, не узнавая места. Что-то знакомое чудилось в переплетении колонн, в темных сводах и призрачных кляксах окон.
Он тяжело отстранился от Лоира, на которого опирался все это время. Слабость никуда не делась, и выпустила маленькие коготки, сразу же, как только он выпрямился. Эрелайн покачнулся, но устоял. Вскинул голову, вглядываясь в очертания дальней стены, едва угадывающейся в темноте.
Мгновение колебания: и он спросил со смешком:
– Я все понимаю, Лои, - голос хриплый, глухой, как будто простуженный, - но зачем ты переместил нас в Тронный зал?
– В Тронный?!
***
Благостная темнота, мягкая и уютная, полнящаяся ночной тишиной и одиночеством, окутывала ее нежной вуалью. Иришь сидела в карете, дожидаясь мать? Отец милостиво позволил им покинуть Беллетайн после... случившегося.
Улыбка искривила губы. Хотелось и плакать, и смеяться. Все казалось дурным сном: мутным, тяжелым, злым. Тяжесть чужого решения, чужой лжи легла ей на плечи.
Проклятье Эрелайна стало ее проклятьем.
Иришь не рассказала о том, кто он: просто не смогла.
"Не смогла и не смогу", - со странной смесью горечи и отчаянной гордости добавила она.
Самое страшное, что может сделать жизнь - исполнить желание. Иришь, прежде искавшая ответы со страстью и пылом мятежной души, теперь готова была бежать от них, не вынося тяжести решения, которое опустилось на ее плечи. Она должна рассказать, должна! Или нет?..
Как обречь на смерть того, кто ее не заслуживает? Как называть - и считать!
– чудовищем того, кто им не является? То есть является, но не является! Как в детских сказках о принцах, превращенных в чудовищ... только вот в них, лживых, любое проклятье можно разрушить.
Иришь, на свою беду, смогла разглядеть за маской чудовища истерзанную проклятием душу. Да какую душу! Благородную, самоотверженную, жизнь отдавшую служению долгу! И как после этого выносить приговор, и по какому праву? Иришь скорее умрет, чем сможет выговорить слова обвинения! Просто не сможет выговорить. И в этом-то вся беда - и вся горечь, потому что неважно, есть ли у чудовища душа до тех пор, пока оно остается чудовищем. А Эрелайн им останется. До конца. И когда-нибудь станет только им - но тогда будет уже слишком поздно.
"У него нет ни единого шанса. Не расскажешь - погубишь множество жизней".
Рука, водившая до того по вышитым на спинке противоположной сидения узорам, бессильно опустилась.
И ее он тоже погубит...
Сумеречная говорила, что у него осталось не так много времени... И он сам так говорил. Проклятье - врожденное. Сколько ему лет? Кажется, он немногим старше ее... Семьдесят?
– Семьдесят...
– прошептала Иришь.
– Семьдесят лет борьбы с проклятьем. Семьдесят лет бесконечных сражений...
Она не слышала, чтобы кто-то из aelari продержался так долго. Обычно проклятье вырывается в детстве. Или позже, в пору вольной, не приемлющей запретов юности, щедрой на чувства.
– Семьдесят лет, - с неожиданной жалостью повторила Иришь.
– Такой груз... Понятно, откуда эта сдержанность, паническая боязнь показать свои чувства - и испытывать их...
Иришь схватилась за виски, в которых предательски заломило. Нет, нет, нет! Не сметь сочувствовать ему! Не сметь понимать! Потому что иначе...
"Поздно, - с отчаянным смешком подумала она.
– Слишком поздно".
И истерически рассмеялась.
"Извечная, какая же я идиотка!"
Иришь одинаково ненавидела себя за то, что собиралась сделать и не сделать. Ненавидела и презирала.
За малодушие и трусость, которые толкали ее к тому, чтобы выдать Эрелайна и забыть все, как страшный сон, покончив с ним - и с ненавистной свадьбой.
За детскую, граничащую с глупостью веру в чудо и в то, что его можно спасти. За безответственность и пугающую готовность допустить гибель сотен жизней ради призрачного шанса.
...и за предательство, которое она уже совершила, никому ничего не сказав.
Это было каким-то безумием. Иришь уже трясло от переживаний, накрученных нервов и сумятицы чувств. Что бы она ни выбрала, как бы ни поступила - все равно ошибется. И ошибка обойдется слишком дорого.
Дорого, и что самое страшное - не ей.
Осознание замкнутого, порочного, проклятого круга fae сводило с ума. Ни выхода, ни брезжащего в обнявшей ее тьме света. Ничего. Чувства, желания, стремления и долг - разрозненные, противоречивые - терзали измученную Alle-vierry, раздирали на части в противостояния разума и сердца.
Она обессиленно обессилено опустилась на сиденье, сжавшись: пальцы зябко обхватили плечи, ноги поджаты к груди. Лежать в жестком корсете было неудобно, но сейчас это волновало ее меньше всего.
Иришь закрыла глаза. Сон не шел, но стало как будто бы чуточку легче - по крайней мере, ломота в висках чуть поутихла. Темнота ничто, сменившая чернильную темноту кареты, помогла хоть немного отрешиться от терзающих ее мыслей.
Как бы хотелось сейчас уснуть насовсем... или, скажем, забыть все. Да, вот так: просто забыть.
Иришь слабо улыбнулась. Снова малодушие, черствость и трусость, снова нежелание брать ответственность.
Ответственность за чужую судьбу - и за выбор.
Шаги - летящие, разбивающиеся о мощеную камнем дорожку перестуком каблучков - потревожили баюкавшие ее тишину, всколыхнув сонную дрему. Иришь поспешно вскочила, кое-как расправила безнадежно измятое платье, ни мгновения не сомневаясь, к кому направляется ночной гость - и кем он может быть.
Иришь едва успела смахнуть слезинки, блестевшие на ресницах россыпью хрустальных искорок, прежде чем шаги оборвались - и распахнулись дверцей кареты. Но шагнула в нее не ночь, темноокая, склоняющая голову под тяжестью звездной короной, а обжигающий огненный вихрь, воплощенный по чьей-то насмешке в легкомысленно-прекрасной бессмертной.