Уйти красиво и с деньгами
Шрифт:
В столовой убиралась Матреша. Она громоздила на поднос чашки и закусочные тарелки. Получались целые башни, которые, к удивлению Лизы, всегда благополучно, не рухнув, доезжали до кухни.
Вдруг выяснилось, что сладкоежка Тихуновский заляпал вареньем чайную скатерть. Анна Терентьевна гневно воззрилась на следы его неловкости.
– Срочно скатерть в лохань, в холодную воду, – распорядилась она. – Не то синее пятно останется! До чего не люблю, когда Тихуновский долго засиживается…
– Так гоните его в шею, – посоветовала
– А, Лиза, это ты? Где ты пряталась? Обязанность хозяйки – встретить и проводить гостей. Ты показалась сегодня неучтивой. Если ты весь вечер не желала поддерживать и оживлять беседу и вообще не проронила ни слова, так могла бы, по крайней мере, выйти на крыльцо и…
– Не могла! – возразила Лиза, на ходу выдумывая причину. – У меня живот схватило.
– Зачем же ты жуешь эту булку? На ней мак! Положи сейчас же, тебе категорически этого нельзя. Я велю Артемьевне запарить черемухи.
– Мне уже лучше, тетя.
– Так снова станет хуже! Положи булку, – приказала тетя Анюта.
– Я есть хочу. А папа где, в клубе?
– Нет, до сих пор на службе. Что-то там у них случилось.
Павел Терентьевич приехал домой на извозчике совсем уже в потемках. Лиза как раз собиралась спать и уже расплетала косу, но услышала в столовой голоса. Она потихоньку спустилась вниз.
Разговор отца с теткой оказался очень любопытным. Они оба непременно бы замолкли, если б Лиза появилась в дверях и принялась им желать покойной ночи. Поэтому Лиза осталась в соседнем со столовой кабинете, пустом и темном. Здесь стоял диван, на котором было удобно сидеть, поджав ноги.
– Этот пожар перепутал все мои планы, – жаловался отец. – Поди, Пианович весь вечер меня в клубе ждал!
– Он сегодня был здесь. Спрашивал, когда ты вернешься, – сообщила Анна Терентьевна. – Проиграл мне семьдесят копеек.
– О, Игнаша галантен, как никто! А я в это время, как проклятый, торчал на пожаре. Потом мотаться пришлось по всяким надобностям.
– Это тот пожар, что у Морохиных? Ты-то, Паня, тут при чем? – удивилась Анна Терентьевна.
– Мы с Семеновым этот дом страховали совсем недавно. И на тебе – пожар. Поджог подозреваем. Дело, похоже, нечисто.
«Последнее время я только и делаю, что подслушиваю. Даже Кашу бедную совратила! – вздохнула Лиза, удобно обняв подушку-думку и прислонившись щекой к репсовой обивке дивана. – Я с ней согласна: подслушивать глупо и низко. Это ребячество. Няня говорит, что я такая пролаза потому, что у меня нет братьев и сестер, и маленькой я очень скучала дома. Наверное!
Мои прятки – дурная привычка, все равно что грызть ногти. Надо избавляться. Ладно, сегодня в последний раз буду плохой, потому что пожар, поджог и дело нечисто!»
– Анюта, помилуй! Я сегодня пять раз в разных концах города пил чай с сайками, – застонал в столовой Павел Терентьевич. – Нет ли чего другого? На бутерброды я тоже смотреть не могу!
Анна
Павел Терентьевич осмотрел принесенные сестрой новые яства.
– Одна дрянь тут осталась, – сказал он, ткнув курицу. – Гляди, даже гузку кто-то отъел!
– Мы же, Паня, обедали, – оправдывалась Анна Терентьевна. – Ты сам сказал, чтоб тебя не ждали. Кстати, гости пили чай, осталось немного колбасы…
Павел Терентьевич ехидно воскликнул:
– Чтоб твой любимый Тихуновский да не доел колбасу? Должно быть, совсем скверная. Ты у Зубова, что ли, брала, Анюта?
– Нет, конечно, у Коковина. Просто Тихуновскому доктор жирное запретил. Сегодня он на варенье налег – всю скатерть измазал.
– Так не зови его всякий день! Он ведь и чашки бьет.
– Зато он любезен, – возразила Анна Терентьевна. – Дам непрестанно смешит, вносит оживление. Только когда засидится, голова начинает от него болеть. Кстати, он говорит, что сегодняшний морохинский пожар – явление абсолютно естественное, потому что стоит сушь.
– А Тихуновский несет чушь, – жуя, сострил Павел Терентьевич. – Поджог тут, натуральный поджог! К девяти вечера все выгорело, и наше страховое общество начало следствие. Соседи показали, что дом вспыхнул сразу в трех местах – с крыльца, с черного хода, да еще в гостиной за занавесками полыхнуло. Мальчишки с голубятни, вдова Короткова, торговец щетками Панов, который как раз мимо проходил, – все поют в один голос, хотя совершенно порознь и разным агентам.
– Может, пожар подстроил какой-то недоброжелатель Морохина? Не мог же он сам…
– Еще как мог! Позавчера он с племянником купил в лавке три большие бутыли керосину. Зачем, спрашивается?
– Про запас.
– А у себя на службе, в банке, он семьдесят тысяч казенных на себя переписал тоже про запас? И тут же, гусь, получил наличными! Растрата только сегодня раскрылась, когда он на службу не вышел, а дом его загорелся.
– Паня, я не верю! – воскликнула Анна Терентьевна. – Морохин такой смирный был, богобоязненный, вдовец. Зачем ему все это?
– Любовь, Анюта, любовь! Седина в бороду – бес в ребро. Как стал твой смирный вдовец заезжать к соседке нашей бывшей, так и попал, как кур в ощип.
Анна Терентьевна всплеснула руками:
– Ах! Мне говорили, а я не верила!
– Ты, Анюта, слишком хорошего тона, чтоб подозревать в приличных людях темные страсти. Между тем Морохин влюбился, как цуцик, и свез этой бестии Пшежецкой конторские семьдесят тысяч. Да еще и завещание на дом на нее оформил! Хотел страховку получить, вот и устроил поджог. Верно, его Пшежецкая надоумила: она любовников в один присест потрошит. Только Морохин, похоже, перестарался.