Ужас. Вдова Далила
Шрифт:
Порой к репортеру возвращалась уверенность в том, что какое-то таинственное существо заставило его впутаться в эту историю. Тогда им вновь овладевал страх перед непонятным, неизвестным роком, и он оставался лежать на койке целыми днями, уткнувшись в подушку, сотрясаемый таким сильным ознобом, что его даже несколько раз спрашивали, не болен ли он.
Однажды утром к Онэсиму пришел доктор, но Кош отказался отвечать на его расспросы и ограничился словами:
— Вы не можете ни помочь мне, ни вылечить меня. Я не сумасшедший, я только прошу, чтобы меня оставили в покое.
Мало-помалу он совсем перестал говорить и едва слушал своего адвоката, охваченный бесконечным унынием и сомнениями. Мысль, что он игрушка в руках сверхъестественных
Иногда Кош еще силился бороться с судьбой. Однажды, выбившись из сил, чувствуя, что теряет рассудок и что мысли его путаются, он решил покончить с этой ужасной комедией, признаться во всем, перенести какое угодно наказание, унижение, лишь бы только снова выйти на свободу и увидеть над собой небо, а главное — убедиться в том, что он все еще может управлять своей волей и своими поступками. Он бросился к двери и позвал сторожа. Но, как только тот вошел, Кош принялся бормотать бессвязные слова:
— Я вас позвал… я хотел вам сказать… нет… не стоит… мне кое-что пришло на ум…
Он внезапно осознал, что лишился дара речи, что кто-то приговорил его к молчанию. Одного слова было достаточно, чтобы спасти его: это слово он один мог произнести, но не произнесет, потому что кто-то не хочет этого.
Каким-то чудом репортер убедил себя в том, что он жертва, орудие в чужих руках. А ведь этим другим в действительности был он сам. С самого начала у Коша был один-единственный враг: его собственное воображение. Он был рабом своей болезненной слабости, и это последнее усилие, эта отчаянная попытка вырваться из-под власти того, что он считал дьявольским наваждением, привела его к убеждению, на этот раз неоспоримому, что только тайная сила, управляющая им, может заставить его принять какое-нибудь решение!
Самые несчастные сумасшедшие — это те, которые после припадка настолько приходят в себя, что понимают свое положение и со страхом ждут наступления нового припадка. Что может быть ужаснее и мучительнее мысли: «Сейчас мой рассудок помутится, и тогда, может быть, какие-то страшные инстинкты превратят меня в чудовище… и я перестану понимать, в какую ужасную пропасть толкает меня судьба!»
Подобно этим сумасшедшим, Кош был уверен, что не сможет выйти из-под власти таинственных сил. Как только он собрался признаться в содеянном, мысли останавливались в его уме, как слова иногда застревают в горле в минуту сильного волнения. На допросах он мысленно произносил слова, спасительные слова, которые положили бы конец ужасному кошмару, но сказать их вслух не мог. А между тем, оставшись один, бросившись на свою постель, закрыв лицо руками, он повторял их:
— В тот час, когда было совершено преступление, я находился у моего друга Леду, а когда я возвращался от него, мне пришла в голову мысль разыграть эту злосчастную комедию…
Он говорил это снова и снова, но стоило ему оказаться в чьем-либо присутствии, как его губы отказывались произнести слова, вертевшиеся в его голове, и он чувствовал, что воля его бессильна. Вот в каком состоянии духа Кош предстал пред уголовным судом.
В продолжение трех месяцев это таинственное дело волновало весь Париж, и Кош успел приобрести и убежденных сторонников, и ярых противников.
Так как следствие не могло установить мотивов преступления, то одни из его противников считали его сумасшедшим, а другие — обыкновенным убийцей. Всех психиатров Парижа по очереди вызывали на консультацию, но ни один не решился высказать категоричное мнение.
В день открытия суда и начала прений в зале царило необычайное оживление. Многие пришли туда как на спектакль, не только посмотреть на судебный процесс, но и показать себя во всей красе. Большая часть дам нарядилась для этого случая в новые туалеты. В местах, отведенных для публики, на скамьях адвокатов люди задыхались от жары и тесноты. Чтобы удовлетворить многочисленные просьбы, председатель приказал даже на своем возвышении поставить три ряда стульев. В душной атмосфере зала царил запах духов и разгоряченных тел. Резкий свет, падавший из высоких окон, бросал яркие пятна на лица присутствующих. Сдержанный шепот толпы вскоре перешел в гул, прерываемый плохо сдерживаемым смехом, восклицаниями и приветствиями. Но вот пристав провозгласил:
— Суд идет!
Послышался шум отодвигаемых стульев, топот ног, кашель, несколько восклицаний «тише, тише!», а затем водворилось глубокое и торжественное молчание. Председатель приказал ввести обвиняемого. В этот момент образовалась такая давка, что одна молодая женщина, взобравшаяся на барьер, потеряла равновесие и упала.
Онэсим Кош вошел… Он был страшно бледен, но держался спокойно и непринужденно. Когда дверь отворилась перед ним, он в последний раз сказал себе: «Я буду говорить, я хочу говорить!»
Он обвел толпу глазами и не увидел ни одного дружелюбного лица. Во всех устремленных на него взорах он прочитал лишь жестокое любопытство людей, пришедших сюда посмотреть, как мучают человека. Все выглядело так, словно люди пришли в зверинец в надежде, что звери разорвут на их глазах своего укротителя. Но Кош не почувствовал ни возмущения, ни ненависти.
Наступает момент, когда нравственные мучения и физическая усталость так велики, что человек утрачивает силу страдать. Каждое существо имеет способность ощущать боль только до известной степени; когда боль переходит границы, наступает бесчувственность. Кош подумал, что дошел до этого предела. Если бы в тот вечер, когда он протелефонировал «Свету» свою великую новость, кто-нибудь сказал ему: «Вот какое любопытство вы возбудите!» — он встрепенулся бы от радости. Теперь же он испытывал только беспредельную усталость и какое-то отупение. Он чувствовал, что над ним тяготеет судьба; ему оставалось только смириться и ждать.
Ясным и твердым голосом назвав свой возраст и род занятий, он сел в ожидании, когда прочтут текст обвинения. Этот акт с нагроможденными против него уликами казался ему страшнее, чем самый ужасный допрос. По мере того как читали обвинение, репортер понимал, что мнение судьи невозможно будет поколебать. Несмотря на это, он думал про себя: «Если я захочу говорить, то опровергну все их доводы. Но смогу ли я заговорить?»
Допрос прошел довольно невыразительно; все надеялись на сенсационные показания, поскольку некоторые газеты утверждали — «из верных источников» — что обвиняемый ждал суда, чтобы что-то сказать. Но на все вопросы Кош неизменно отвечал:
— Не знаю, не понимаю, я не виновен…
Когда председатель заметил ему, что он рискует, репортер только пожал плечами и прошептал:
— Что делать, господин председатель, я не могу сказать ничего другого…
И репортер снова погрузился в свое безучастное спокойствие. Когда стали вызывать свидетелей, он вышел из оцепенения, и его до сих пор равнодушный взгляд сделался более ясным. Опершись локтями на колени и положив подбородок на руки, Онэсим слушал показания.
Первым был вызван Авио, секретарь редакции «Свет». Он рассказал, каким образом Кош покинул редакцию, после того как взял на несколько часов расследование дела в свои руки. На вопрос председателя, не узнал ли Авио по голосу того, кто разговаривал с ним по телефону в ночь убийства, секретарь убежденно ответил: «Нет». Авио прибавил еще несколько подробностей: назвал сумму, которую репортер получил в кассе, час, когда он видел его в последний раз, и заметил, что Кош показался ему очень странным во время последнего разговора. Но все его показания имели второстепенное значение. Служанка Коша рассказала все, что знала, о привычках своего бывшего хозяина. Она сообщила, как нашла запачканную кровью рубашку, разорванную манжетку и золотую запонку с бирюзой. Все это показалось ей подозрительным, и если бы не скромность, требующая, чтобы прислуга не вмешивалась в дела господ, она гораздо раньше поделилась бы своими догадками с правосудием.