Ужасно роковое проклятье
Шрифт:
Сама квартира была тщательно убрана — по меркам тети, разумеется. Повсюду расставленные безделушки исправно собирали пыль, а некоторые уже трудно было узнать — зайчик это, слоник или Нижинский в роли фавна? Кружевные салфеточки, которые в викторианскую эпоху крепились к изголовьям кресел, чтобы те не слишком засаливались, тетя почему-то предпочла размещать на сиденьях — чтобы предохранить свою мягкую мебель от чего, интересно было бы знать? Общее впечатление, производимое берлогой тети Жо, напоминало атмосферу антикварного магазина. Не киношного: чистенького, с тщательно высчитанной загадочностью и аккуратненькой запущенностью — а нашего, арбатского, с грязными козетками, ветхими ломберными столами, нелепыми монументальными полотнами, поддельными китайско-арабскими древностями и завышенной самооценкой — как самого хлама, так и его хозяев. Франческо с изумлением пялился в брюхо гигантского орла, больше похожего на жирненького рождественского гусака нестандартного окраса. Через грудь мутанта вилась лента с латинской надписью, которую Кавальери, как потомок античности, легко прочел и прыснул со смеху. Гусь, тьфу, орел красовался на гобелене размером два на полтора, зачем-то обрамленном широким золоченым багетом, словно распростерший крылья "птиц" был сам по себе недостаточно презентабелен.
Внимание Иосифа также привлекла могутная зверюга, вышитая на непомерном холсте, и он с подкупающей любезностью поинтересовался у тетушки, которая уже успела намертво приклеиться к его локтю:
— А что здесь написано?
— Это наш старинный девиз! — зарделась престарелая кокетка, — "Я крест приму, но дани не отдам!"
— А, помню, — оживилась Соня, — прапрадедушкин слоган! Он в городе Задвижске большим человеком был, но недолго — проворовался и сел. С налогами махинировал, кажется? Собирать собирал, но до столицы немногое доходило, а? — и нахальная девчонка посмотрела на тетю с деланным восторгом.
Пора было пресекать Сонькину травлю, иначе бабка уйдет в несознанку. Я еще только слова подбирал, как Иосиф спас положение:
— У вас в семье бывали неординарные натуры, со сложными судьбами — жаль, если потомки про них забудут, и все… Хроника настоящей дворянской семьи, с рассказом о тех, кто был ее гордостью и о тех, кто… э-э-э… не совсем — это ценнее, чем мемуары отдельного человека, гораздо ценнее! Так вы намерены книгу за рубежом печатать, или решили подождать?
— Ой-й! — только и сумела произнести в ответ задохнувшаяся от счастья "хронистка".
На дальнейшую дойку бабуси я мысленно отвел часа три — и просчитался всего-то часа на четыре. День пропал, как в пропасть ухнул. Пришлось забыть обо всех побочных планах: о благом намерении морально поддержать Элеонору, в одночасье лишившуюся жениха, о приношении печальному узнику Чингьяле передачи с табаком, сухарями и теплым бельем, о бессменном дежурстве возле одра Кавальери-отца, и прочая, и прочая. Мы оказались словно кандалами прикованы к старой перечнице, потому что жалкие крупицы деловой информации: когда здесь был пресловутый Федя, как он выглядел, чем больше всего интересовался, оговаривал ли условия или обходился славословиями? — приходилось выуживать из груды семейных легенд и реликвий. При малейшем давлении бабуленция замыкалась, начинала отвечать односложно и демонстративно таращилась по сторонам, точно мы — бронзовые пастушки из ее паноптикума и потому не стоим внимания. Но мудрый Ося снова принимался петь дифирамбы, и старушка таяла.
Изо всей слащавой чепухи, которая высыпалась на наши бедные головы в процессе общения со старой дурой, удалось узнать больше, чем мы опасались, но меньше, чем надеялись. Федор Хряпунов, дальний потомок рода, живет один-одинешенек в Париже, имеет небольшое издательство и неброскую внешность: сам роста среднего, волосы темные, глаза карие, бороду бреет, на щеке две родинки, особых примет нет. Ну как с такими работать? Засохшая плюшка не могла вспомнить ни конкретной даты появления парижского потомка в своем бардаке, простите, архиве, ни как нездешний Федя вошел в ее жизнь. Под занавес тете Жо продемонстрировали листочек с письмом злопыхателя-анонима — она радостно воскликнула:
— Ой, Софочка, ты разве пишешь по-итальянски? — хотя Софочка уже треть суток на глазах у тетки со скоростью пулемета выплевывала то русские, то итальянские фразы, осуществляя общение между нами и Франческо.
И вдруг… Нет, для человека, проведшего семь часов в светском обществе Жози Хряпуновой-Охренидзе, это была вполне закономерная реакция, а никакое не "вдруг". Просто мой приятель Иосиф — человек отменно хорошо воспитанный, а с дамами — особенно. Но любому терпению приходит амба, если у вашего собеседника болезнь Альцгеймера. Никакое воспитание не спасет там, где нужен профессионализм — и лучше профессионализм психиатра, чем психоаналитика. Оська на психиатра учен не был, а потому взорвался, точно ядерная боеголовка на складе салютов и фейерверков:
— Ах ты, старая покрышка!!! Ты долго будешь нам мозги полоскать!!! Племянница твоя не только пишет, читает и говорит — она уже и матерится по-итальянски, как и синьор Кавальери! Тебя, козу брянскую, саму едва не прикончили, Соня пережила уже три — три!!! — Иосиф ткнул руку с оттопыренными тремя пальцами в самое лицо бабульке — не отшатнись "коза брянская" вовремя, осталась бы без глаз, — Слышишь, три покушения! Ты будешь говорить про Федю гребаного? Или тебя наркотиком правды кормить, пока не лопнешь? А? — и он буквально приподнял тетушку над полом за дивные лацканы павлиньего халата.
— Ося, не надо! — заблеяла Соня, повисая на руке Гершанка, — Она не нарочно, она же не может, у нее склероз, у нее память слабая…
— Нет у меня никакого склероза! — гавкнула откуда-то из-под потолка тетя Жо неожиданно твердым голосом, — Я просто помню только то, что хочу! Я могу доказать, что все прекрасно помню! А ну пусти меня, мерзавец! — и костлявой коленкой она отвесила замершему от изумления Оське такой удар по самому "альтер эго", что парень с воем согнулся пополам.
Уй-й! Я кинулся к Гершанку, но, разумеется, помочь ничем не мог, разве что порешить старую ведьму — запихать ее в ящик допотопного бюро и запереть там на веки вечные. Рухнув с небес на землю — и в прямом, и в переносном смысле — тетя Жо неожиданно обрела подобие здравомыслия, хотя действия растерявшей последние эротические иллюзии архивистки сперва были нам не слишком понятны. Она подошла к письменному столу, отыскала на нем листок бумаги и принялась что-то набрасывать, шевеля губами. Примерно полчаса спустя тетушка положила перед нами портрет мужика лет тридцати пяти-сорока, с буйной шевелюрой, довольно мягкими чертами лица и по-детски пухлым ртом. Совершенно незнакомая рожа. Даже ассоциаций никаких не вызвала.
— Это и есть Федор Хряпунов! А теперь уходите, я устала! — и жестом императрицы, оканчивающей аудиенцию с местным купечеством первой гильдии, она указала нам на дверь и отвернулась к окну, заложив руки за спину.
Не могу сказать, что меня мучила совесть. По-моему, остальные тоже с трудом преодолели желание кинуться к выходу, давя друг друга животами.
Дорога домой проходила в теплой, дружеской атмосфере. Было ужасно забавно вспоминать, как на сцену явился полуметровый мундштук слоновой кости с серебром, и морщинистая старая дева курила, пуская клубы дыма и томно раскинувшись в креслах, будто куртизанка перед важным клиентом. Или как принесенная нам в крошечных, с наперсток, чашечках бурая жидкость на поверку оказалась чем-то вроде кофейного напитка "Новость". А экологически чистая каша, которой нас накормили почти насильно! Затейница Жозефина называла ее "грешневой" и потчевала всех с азартом отравительницы младенцев! И эти предки! По бабкиным рассказам выходило, что без Хряпуновых род человеческий давно бы вымер. То есть у Адама, скорее всего, была фамилия Хряпунов. А Ева, очевидно, была Троглодидзе (наконец-то! вспомнил!). Мы хохотали, припоминая все новые подробности, пока я не заметил, что Соня изрядно помрачнела, и наши прибаутки уже не доставляют ей удовольствия.
— Сонь, а Сонь! — похлопал я ее по руке, — Ну, не расстраивайся! Мы с Осей завтра же зайдем к твоей тете, подарим букетик, тортик, ликерцу бутылочку, прощения попросим…
— Да, правда! — Соня подняла на меня печальные, как у обезьянки, глаза, — Поговорите с ней, ребята… Она ведь старенькая уже и совсем одинокая…
Не могу согласиться, что тетя Жо как-то особенно стара — скорее, это рано увядшая и высохшая, словно черносливина, женщина лет шестидесяти. Но ей даже нравится подыгрывать тем, кто хочет видеть в ней ровесницу века — можно намекать на знакомства с историческими личностями — от Ахматовой до Наполеона включительно. Ладно, утешим эту клоунессу! Вернем тетке радость жизни, что нам стоит.