Ужиный угол
Шрифт:
И наплутал к ним Удвоенный Вова. Прибыл он с бригадой пламенных радетелей за народ. Посмотрел Вова как у Вани все ловко устроено и говорит, что же ты, Ваня, сукин ты сын, мировой антиглобализм устроил в самом, можно сказать, сердце человеческого прогресса? Авангард человеческой мысли бьется над тем, чтобы скорее устроить Рай на земле, а ты тут с хоругвями, да прочими символами веры застыл на вершине человеческой благодати единоличным образом. Так, брат, не пойдет. Рай, так рай для всех! Идти к нему надо вместе, даже если по одиночке! Сворачивай свою бодягу и в путь! В своем ли ты уме, Удвоенный Вова, возмутился Ваня, подумай, куда мне идти, когда я ВэВэПэ, то есть тебя удвоил, пока ты в Кремле за народ радел? Дружески положил Вова руку на плечо Ване и доверительно говорит, одичал ты тут, Ваня, и не понимаешь вселенского момента. Когда люди увидят твои художества – все закончится. Не будет никакого человечества, ни тебя, ни меня, сплошной хаос и смрад разложения мировой мысли. Рай на земле – это конечная цель всего. Но все конечное – это смерть. А какое же живое жаждет смерти? Значит, говорит Ваня, ты, Вова, ведешь людей в никуда, ради самого похода? Верно, Ваня! Вел, веду и вести буду, спасать от гибели! Через века люди пойдут за мной! Не суть как ты меня назовешь – Великий Инквизитор, Удвоенный Вова или еще как. Главное с вершины увидеть новую вершину! А идущему все простится за подвиг. И муки адовы слаще патоки покажутся, и хруст косточек оступившихся, под ногами миллионов музыкой послышится, если верить, что все это не напрасно! А как не пойду за тобой? – усомнился Ваня. Но и оставаться нельзя, ответил Удвоенный Вова, ибо на зыби стоишь. Глядит Ваня, и точно, на болотах детище его размокает! Новое место для Парадиза искать надо. Вера ослабла. Так и ушел Ваня за Удвоенным Вовой, а места эти цаплям оставил.
– Что тебя на сказ сносит? – спросил пилот. – И всюду ты Христа тащишь!
– Я его мысль освежовы… освежаю! – затрясся от смеха Молотков.
– Смотри, за Удвоенного Вову в Бутырках закиснешь!
– В пятизвездочный теперь смертных не берут! Ты мне мысль сломал! А я тебе еще хотел устав караульной службы прочесть и завернуть, как царь Петр из третьего Рима очко в Европу рубил для русского этатизма!
– Это еще, что за суп?
– Да вычитал тут у одного гоблина.
– Ну и кисель у тебя в башке! Когда ты его разводить успеваешь?
– А что еще делать под вечерний квас? Резиновых баб в продмаг не возят!
Денис покосился на Молоткова и подавил улыбку. Он мял брыли пса. От удовольствия тот жмурился и облизывал кожаный нос.
– Коль, кому я в земляночке мешаю? Зачем меня в счастье тащить, когда вот оно! – Леня обвел руками окрест. – Лупанул химический состав из сахарной свеколки, огурчиком с грядки закусил, и к верху пузом в книжечку уставился. Вот ведь счастье! А не в том, чтоб ближнему в микитки кезать! О чем все мечтают? О шинельке и крыжовнике! И лепись оно все раком!
– Что-то такое, кажется, у Пастернака в докторе было!
– Гляди-ка, блеснул!
– Если до меня, то могущество страны, помимо свеколки и огурчика, определяет умение из своих ископаемых изобретать полезные механизмы. Для этого нужны образование и таланты. Чего у нас с избытком! Это на счет – кверху пузом…
– Вот скоро мои гости и устроят нам свеклу с огурчиками!
– А, ты все о том же!
– О чем же еще?
– Это да, привыкли! Бросать жаль!
Зиму тянули на картошке, дичи, да рыбе, что до ледостава удили на озере. Брали щуку. В плавнях у берега попадались хищницы килограммов на пять и все злые, привыкшие вольно хозяйничать в этих водах. На Ишиме, где много раз отдыхал, Кузнецов научился таскать их наощупь. Водил, пока не выдохнется. Кончиками пальцев чувствовал, как рыба силу теряет. Тогда и брал: жабры у пояса, хвост по земле волочиться. В слепую не везло.
– Не пойду! – обижался на отца Денис. – Ты психуешь. И мешаешь!
Тогда пилот смирился. Помогал советом.
В морозы все кроли передохли. Леня обматерил Кузнецовых. Но пошел с ними ставить силки на русаков. В августе набрали ягод. С заброшенных хуторов красную и черную смородину ведрами несли. Ходили за белым грибом. На маслят, что грудились колониями вдоль тропинок, не глядели: их тут за гриб не считали. Царь-гриб местные называли «белое мясо». Но осенью у закруток постреляли крышки. Наталья плакала. Деревенские посмеивались. «Жопашники! – ругался с ними Молотков. – Они ваших баранов учат!» И сельские прониклись: с детьми передавали учителям квашенную капусту, разносолы. «В долг», чтоб не обидеть.
– Совестно брать, Леня! – говорила Наталья.
– Пусти мужа на паперть в Бобры! – злился Молотков. – Ему подадут!
А в феврале простыл Филя и пилот неделю не выходил. Наталья гладила пса, трогала его сухой нос и вздыхала
Филю, огромный и свирепый на вид, был умный и покладистый. Денис дрессировал собаку по учебнику. Детям нравилось как бесшумно, где, прячась в траве, где ползком, Филя выполнял придуманную ими команду «крадись». Подходил к чужому и ждал, словно взятое наизготовку оружие. Чужой обмирал, и овчарку отзывали.
Пес сообразил, без него хозяин пропадет, и предано служил ему. В лесу Филя ворчанием и горловым собачьим посвистыванием предупреждал пилота о препятствии. Не мешал хозяину слушать шорохи и звуки. Тянуть носом воздух. От хорошего человека отходил. На злого дыбил шерсть, оголял страшные клыки и гортанно рыкал. «Собака дерьмо чует!» – одобрял Молотков. Мелкую живность презирал. На крупного зверя утробно урчал, готовый к схватке, либо – увести хозяина от беды.
Наталья отпоила Филю молоком, и тот встал.
Весь человек – в поступках. А люди метят натуру. И ярлык этот до гроба. Дачников Кузнецовых, не взирая на промахи, в округе прозвали «бобры». То ли по расположению хутора, то ли подразумевая трудолюбие зверя. «Плачут, а делают!» – не зло посмеивались люди. «Бобра уже от зрячего не отличить!»
– А он как дельфин, ультразвуки пускает! – шутил за приятеля Леня, и добавлял с серьезной миной. – Летчик. Вестибулярный аппарат хороший.
К середине апреля, когда снег остался в низинах, возобновилось строительство дороги. Рев самосвалов сотрясал округу до заката, словно где-то ворочался чудовищных размеров и свирепости хищник. На пути развалили бывший колхозный коровник. За день разровняли место. И по пустырю, через лес к озеру потянулся асфальтовый язык, прямой и узкий, как «жало» змеи. Вековой бор разнесли в щепу. Мачтовые сосны выкорчевывали, будто пололи лебеду в огороде. Жители округи насторожились в ожидании перемен.
И перемены «пожаловали». Горожане скупали в деревне заколоченные избы. Но то были мелкие чиновники. Публика сочнее двинулась к берегу, где по слухам мэр строил особняк. Достоверно известно было одно: прошлым летом Костиков приказал замерить для яхты глубину со стороны Бобровой заводи. А роскошную вещь не оставишь в глуши для разового в сезон пользования. К прочему соратники бонзы узнали у местного батюшки, во что обойдется ремонт подотчетного ему и обветшалого памятника архитектуры с колокольней? А народ знает, богоугодные блага – визитная карточка штрафников перед единственным свидетелем их неправедных дел. Затем энергичных людишек видели у председателя сельсовета Слепцова. И поняли по его физиономии, перекошенной сначала от волнения, а затем от пьянства с хорошими людьми: дело сладилось – разрешение на застройку на общественных землях получено.
Кузнецовы и Молотков поначалу бесстрастно внимали известиям со строительства. Дорога вильнула от них в километре. От державного мышления руководства выигрывали все. Энергичные люди установили в деревне «нон стоп» с лицензией на водку и табак. Для дорожных рабочих пустили рейсовый маршрут с остановкой в деревне. Жить стало веселее.
Но вскоре от магистрали нарастили ветвь к Бобровой заводи. Перед съездом с дороги установили шлагбаум. Хутора оказались в полосе отчуждения. Прошелестел слушок, что на поле близ Кузнецовых разобьют вертолетную площадку главы и его соседей соратников. Хутора вклинивались в будущий рай земной, рушили идиллию общежития закадычных друзей. Чиновники возобновили паломничество к хуторянам. Их настырность подтверждала худшие предположения: пока не сживут хозяев, не угомоняться.