Узкие врата
Шрифт:
— Ты… О чем?
— Да вот тут же у тебя написано — «Святым идиотам неведом страх, И здесь не любят таких… А ты — проездом, так проезжай, Не медли ни дня, Галахад», — Фил перевернул откидной листок Алановой тетрадки и выжидательно посмотрел на автора, сощурясь, будто ему в глаз что-нибудь попало. — И почему Галахад, кстати? Вообще, ты со щитом-то работать умеешь? А то у тебя тут — «И в белый твой щит барабанит дождь»…
Алан, закусив губы, чтобы не заорать от ярости, выдрал у Фила свою тетрадь, едва не порвав ей обложку надвое. Руки у него слегка тряслись от бешенства.
— Не смей… Брать без спросу
— Без вопросов, понял, — Фил презрительно двинул плечом. — Надо было сразу говорить. А то она лежит на скамейке, как нарочно подложили. Я-то, простак, думал, что искусство принадлежит народу. А оно, оказывается, для избранных, ну, что ж поделаешь. Да чего ты взбесился-то? Нервный, как окситанец…
Алан, чувствуя, как кожа на лице горит от обиды, пихал толстую упирающуюся тетрадку на дно рюкзака и старался не издать ни звука. Потому что слова, просившиеся на язык, пожалуй, не стоило произносить и вовсе. Стихи, его стихи, единственное свое, что он ценил на самом деле высоко!.. Единственное, в чем его оч-чень не надо было унижать…
Нет, я спокоен. Я совершенно спокоен, я не поддамся на уговоры демона, я не отвечу на твою провокацию. Я буду просто сидеть и смотреть в окно. Что это там за дерево? Неужели платан? И дорожные столбы, серые, черно-полосатые, кивающие, расплывающиеся, текущие по щекам…
Чтобы успокоиться, Алан стал повторять эти униженные Филом стихи, самые новые, только что, в электричке законченные, а начало их приснилось уже давно, с неделю назад, еще дома… Это были хорошие стихи, несмотря ни на что — хорошие, и их наплывающие друг на друга строчки музыкальным, правильным звучанием обещали рассудить по справедливости. Не в пользу этого ненавистного человека, нет, не в пользу.
«Когда тебя заберут домой,
О, я буду очень рад.
Ведь ни друга меч и ни ангел твой
Тебя не защитят.
Для здешних мест опасное чудо —
Такой безмятежный взгляд,
И только когда ты уйдешь отсюда,
Я буду безмерно рад.
Ты следуешь мимо пустых деревень,
Холодных и диких скал,
И прямо спросишь, войдя под тень,
О том, чего здесь искал,
И в белый твой щит барабанит дождь,
Ему не укрыть тебя, брат,
И только когда ты отсюда уйдешь,
Я буду спокоен и рад.
Разбойничий город, а ты в него
Пришел в нехороший час.
Здесь слишком пусто на мостовой,
И странно смотрят на нас,
И пьяная стража хитро вослед
Глядит от запертых врат —
Когда ты отсюда уйдешь, поэт,
Я буду, конечно, рад.
Тебе не место рядом с тюрьмой,
Ты думаешь, это сад.
Когда тебя позовут домой,
Я буду рад, Галахад,
И я наконец усну спокойно,
И первую ночь — без снов,
Без этих дальних, тревожных, стройных,
Трепещущих голосов.
Святым идиотам неведом страх,
И здесь не любят таких.
Ведь я родился в этих местах,
Мне все известно о них,
А ты — проездом, так проезжай,
Не медли ни дня, Галахад…
Когда ты покинешь этот край,
Наверно, я буду рад.
Ты был в церквах и видел во сне
Розарий из роз огня.
Но из убитых в этой войне
Не все воскреснут в три дня,
Не каждая виселица — крест,
Не все проснутся к утру…
Когда ты уедешь из этих мест,
Наверное, я умру.
А если ты открытой спиной
Получишь свою стрелу,
И бледный волхв, не встречен тобой,
Прождав, вернется во мглу,
Наверное, взгляд безмятежный твой
Станет взглядом моим,
Но ты — живой, ты еще живой,
Прошу, останься живым.
Не дай мне Бог взять твой белый щит,
Не будучи тобой —
Но каждая птица домой летит
Дорогой самой прямой,
Лицо твое худо, и бледное пламя
Вокруг, молодой изгой…
„Позвольте, сир, мне поехать с вами,
Я буду верным слугой“».
— Эй, слышь, Эрих. Я ложусь спать.
— А-а. Ложись. И не называй меня «Эрих», — запоздало возмутился он, отрывая взгляд от окна. Как ни странно, он правда успокоился. В мире есть братья, в мире есть рыцари. И есть то, чего они взыскуют. Почему бы в этом же мире не быть и некоторым другим людям? Наверное, это тоже зачем-то надобно…
— Ладно, Эрих. Не буду… Кстати, ты, пока я буду спать, подумай над посольскими делами. Тебе придется там говорить, ты же у нас более… хм… обаятельный, и синяков, опять же, не имеешь под глазами.
— Хорошо.
— И разбуди меня через два часа. Понял? Повтори легенду, которую мы придумали для посольства, чтобы там не позориться. Про двух студентов-историков, пишущих работу о падении Галльской Империи.
Алан не ответил, только кивнул. В вагоне было не по-апрельски душно, он раскачивался из стороны в сторону, будто собираясь сойти с рельсов. Юноша положил неприкаянную голову на рюкзак, на сцепленные замком руки, и стал думать о брате. Думать о брате, хотя последнее время эти мысли приносили только безысходную боль… Да еще — желание спешить. Метаться во все стороны… Спешить… Бежать… Может быть, даже совсем в другую сторону…
Лоб был мокрым от жары — из окна как раз на голову падала солнечная клякса. В уголке рта тоже скопилась влага. Ал слизнул солоноватый пот, не разлепляя глаз, тяжелая духота, лучше бы на воздух… С тяжелой головой, с мокрой прядочкой, прилипшей наискось на лоб, он и не заметил, как уснул.
…Алан шел по вагонам, стремительно шел сквозь поезд, ставший неожиданно легким, звеняще-прохладным вместо душной жары. Он спешил. И поезд тоже спешил, колеса, звеня, перестукивали под дрожащим полом, вагон чуть мотало из стороны в сторону. В тамбуре пахнуло ветром и чем-то еще, безумно знакомым, как в — но нет времени, не поймать — раздвижные двери глухо клацнули за спиной Алана, он очутился в дребезжащем пространстве междувагонья. По ногами ходили и сжимались железные гармошки. Ал стремительно просвистел сквозь последний — вернее, первый, он шел по ходу поезда — вагон, просвеченный насквозь через необычайно ясные, росяные стекла… Через клеть белого света рванул на себя последнюю дверь, в кабину машиниста. Я все-таки успел? Или нет? Скажи мне…