Узкие врата
Шрифт:
— Эх, ребята, ребята. Думаете, дядька Себастьян — старый дурак? Сидит тут в своей будке, сам с собой в карты играет… Ну, не профессор я, это точно. А просто на безделье газеты читаю, смотрю себе, что в мире происходит… Вот про кардинала, например, могу вам рассказать. Я за этой историей с самого начала слежу. Следил бы и до конца, да нету у нее конца-то… Или хотите лучше про окситанский парламент послушать? У них недавно раскол случился по фракциям…
— Нет, про кардинала, — хором, как послушные детишки, отозвались Фил и Алан, синхронным движение придвигая стулья поближе. Дедок еще посверлил их смеющимся взглядом, но спрашивать ни о чем не стал, только снова включил чайник и полез
— Вот, смотрите, ход конклава. Вы по-романски-то понимаете? Нет? Эх, и чему вас учат в университетах… Тогда вот тут читайте, это англская газета из Рима — учреждаются полномочия инквизиционного суда. Функции переданы ордену святого Эмерика… Смотрите сами, кто им указ, а кто — нет… Хоть по-англски-то прочтете?..
Металлический чайник — наверное, ужасно старый — начал уже бормотать, собираясь кипеть в очередной раз. Вечереющее солнце опустилось так низко над пологими холмами, что пламенное лицо его смотрело прямо в окно. Прямо в лица двум юношам, склонившимся над газетой. Алан, в отличие от Фила бегло читавший по-англски, негромко переводил товарищу церемонный текст полугодовой давности. Текст, в котором уклончиво сообщалось, что Рика не спасти, что на восток ехать бесполезно, что надежды на Примаса или любого другого защитника нет, потому что инквизиция может все.
Глава 9. Рик
…Инквизиция может все.
Я пропал. Они сломают меня, что же мне делать, я пропал.
Рик ткнулся головой в колени и заплакал. Он не знал, сколько времени прошло тут, в темноте, он уже даже не очень хорошо знал, как его зовут и за что он должен так позорно страдать. За веру? А что это за вера? Или, может, за друзей?..
— За что? — повторил он в темноте, но вопрос, на который никто никогда не ответит, упал на землю и там сдох где-то в темноте.
Штука-то в том, что никого на свете не было. Человек может любить других, только пока он хоть как-нибудь любит себя. А Ричарду Эриху хватило темноты, чтобы захотелось не существовать.
Надо покончить с собой, тупо подумал Рик, отрывая голову от мокрых колен. Надо покончить с собой, иначе потом они вернутся и сделают со мной все, что захотят. Собственное тело было ему отвратительно — липкое, дрожащее и влажное, почти не повинующееся. Отросшая щетина на подбородке колола ладони, когда он вытирал мягкое и мокрое лицо. Как кончают с собой в темноте? Повеситься невозможно. Перестать дышать?.. Нет, не выйдет. Надо вскрыть вены, Рик. Тогда со всем этим будет покончено.
Он неуверенно прихватил зубами кожу на запястье, сжал челюсти — но укусить по-настоящему сильно не смог. Плоть показалась омерзительной на вкус, тугая масса, а если прогрызть — сама мысль о липкой жидкости под толстой мягкой кожурой вызвала позыв тошноты. Кровь. Раньше считалось, что в крови содержится душа… Поэтому всякие вурдалаки за ней охотятся, поэтому люди братаются именно кровью… По странной ассоциации пришла мысль о знаке — у него нижний край острый, тот, который лезвие меча… Рик вытянул его за цепочку, принялся возиться с замком. В темноте проклятая защелочка не слушалась, он дернул посильней, кажется, порвав какое-то звено. Порванная цепочка, щекоча, стремительно скользнула по шее, ее холодный хвостик вырвался из рук… Вскрикнув — в темноте этот хриплый выдох показался самым настоящим криком — Рик попробовал ухватить падающее, но в ладонь ему металлической горкой легла только пустая цепь. Знак укатился во тьму, меч и крест, меч и крест.
На миг даже позабыв, зачем он доставал знак — чтобы вскрывать им вены — Рик бросился на четвереньки, ладонями ощупывая влажный пол. Себя вдруг стало ужасно жалко — как было бы жалко любого постороннего, хорошего и беззащитного человека, попавшего в такую страшную несправедливость… Почему-то страх потерять серебряный крестик, последнюю настоящую вещь из нормального мира, пересилил на миг все остальные страхи. Дрожащие ладони наткнулись наконец на острый кусочек металла, и Рик в изнеможении закрыл глаза, которые до того бессмысленно таращил во тьму. Вот почему глубоководные рыбы все пучеглазые — они таращатся, таращатся в темноте, силясь разглядеть… А потом слепнут, а глаза так и остаются выкатившимися, с круглыми тупыми белками…
Рик закрыл глаза и привалился к стене, и по щекам у него текла вода. Что-то за последние двое суток у него случилось со слезными железами, они совсем не держали влаги. А может быть, это просто пропала какая-то очень важная штука в голове, например, стыд, или гордость, что-то, что заставляет человека выглядеть достойно, даже если он один в пустой комнате. И теперь человек у стены сидел на корточках и не вытирал слез, сжимая в кулаке больно вонзающийся в кожу кусочек серебра. Рик боялся даже разжать руку, будто тот мог исчезнуть. Хотелось взять себя на руки, покачать, как добрый отец, поцеловать в лоб и утешить. Не плачь, мой маленький. Я тебя люблю, все будет хорошо, бедный, бедный.
— Я тебя не брошу, — сказал он себе, неожиданно — вслух. Раздвоение, болезненная жалость к себе, от которой он и плакал теперь, была столь сильной, что Рик погладил себя свободной рукой по плечу — и сам испугался этого жеста: касание было как будто чужим.
Сколько ты здесь, бедный мой? Рики, сколько ты здесь сидишь? Кто тебя защитит, кроме меня?..
Потом слезы кончились, и он просто посидел, откинув голову, глубоко дыша сквозь редкие всхлипы. Завязал на шее порванную цепочку — толстым узлом, зато порваться не должно. В мыслях у него было пусто-пусто. Скажи ему кто, что минут десять назад он помышлял о самоубийстве, Рик бы с трудом поверил. Сейчас он не думал вообще ни о чем. Перед глазами, саднящими от влаги, раскрывались огромные, дремотные, слегка подсвеченные пространства — так всегда бывает в полной темноте. Зеленый шар, мягко взрывающийся, в нем — оранжевый, и при этом оба абсолютно черны. Наверное, так слепнут.
Рик сморгнул — из уголка глаза скатилась еще одна слеза. Тупое отрешение нарушилось новой болезненной тревогой, пришедшей справа и спереди, из темноты. Так бывает, когда тебе смотрят в спину. Или когда на кассете нет записи, но магнитофон включен, и беззвучно течет, мотаясь, пустая лента — и ты слушаешь отсутствие звука, однако же отличное от полной тишины.
Но это ощущение взгляда в темноте, неподвижного присутствия… почему-то совсем не было страшным.
Я спятил, с жалким облегчением подумал Рик. Слава Господу, наконец-то я спятил. Теперь уже будет легко.
И он почти не удивился, когда из темноты его окликнули. Ладно, заберите меня, пусть так, сказал он, как казалось, сам себе, и больше не стал противиться.
Его назвали по имени.
Ричард.
— Ты кто? — спросил он вслух, вставая на ноги, чтобы встретить пришедшего не слепым взглядом снизу вверх. Хотя Рик не был уверен, что этот голос не звучит в собственном его сознании. Самое странное, что ни то, ни другое его вовсе не пугало, как будто он уже перешагнул черту, за которой действует простой человеческий страх. Люди боятся знаков с той стороны, пока сами не окажутся за ней.