Узник Бастилии
Шрифт:
Но вот однажды вечером, когда я после трудового дня уже собирался итти восвояси, ко мне подошел молодой человек в сером плаще из тонкого сукна, в треуголке и со шпагой. Он был, видимо, взволнован.
«Можете ли вы в течение часа написать мне четверостишие»? спросил он. «Разумеется, сударь, ответил я, в этом и состоит мое ремесло». «Так вот вам тема в прозе». И с этими словами он бросил на мой стол скомканный лист бумаги. «Через час я зайду за стихами, и вы получите за свой труд два золотых». Я был ослеплен! Ведь эти два золотых превосходили мой двухнедельный заработок. Не медля ни минуты, я ознакомился с темой, которая была не чем иным, как насмешкой над одним из
Бастид умолк и тяжело вздохнул.
— Еще год, полтора, — сказал Латюд, — пожалуй, возможно выдержать, но, кто знает, не продлится ли это дольше.
— Я сомневаюсь в том, что вообще буду когда-нибудь выпущен, — мрачно сказал Бастид.
— Как? Остаться здесь навсегда? За такие пустые проступки? Вы с ума сошли, Бастид, или вы думаете, что король совершенно не имеет сердца?
— Может быть, для вас, дворян, он и имеет таковое, что же касается меня, то едва ли мне удастся вырваться отсюда законным путем.
— Но справедливость…
— А вы еще верите в нее, да разве она может ужиться с мыслью о том ужасном наказании, которое мы здесь терпим? Я уже два года нахожусь здесь и достаточно хорошо изучил Бастилию. Ведь это ад, сущий ад. Подумайте только: лишенные семьи, свободы, мы здесь окружены предательством, шпионством. В каждом нашем слове ищут преступления. Мы ничего не знаем о наших родных, мы не знаем сроков нашего заключения. Они зависят от каприза того, кто нас послал сюда. В Бастилию можно попасть юношей и выйти из нее глубоким стариком за самую ничтожную вину. А сколько бывало случаев, что людей в Бастилии и вовсе «забывали».
— То, что вы говорите, ужасно, — закричал Латюд, — я молчал до сих пор, но теперь, довольно, я буду просить, умолять, протестовать, писать письма…
— Попробуйте, — сказал Бастид, — но мне приходит в голову, что, пожалуй, можно было бы выйти отсюда и другим способом.
В короткое время тесная дружба завязалась между товарищами по заключению. Бастид был человеком серьезным, сдержанным, хладнокровным. Латюд, сначала относившийся к нему несколько свысока, вскоре оценил характер своего товарища и по всякому поводу обращался к нему за советом.
С его помощью он предпринял попытку законным путем добиться свободы. Из его камеры в изобилии посыпались письма к королеве. Все они оставались без ответа, хотя некоторые и передавались по назначению. Однако начальник тюрьмы, снизойдя к настойчивым просьбам узника, наконец, посетил его.
— Королева, — сказал он, — тронутая вашими мольбами, разрешила вам пользоваться вашим собственным платьем и особым столом. Что касается до писем, то советую вам не писать их больше, они надоели королеве.
Латюд вскочил со своего места.
— Стол? Платье? И это все, что вы можете предложить мне?
— А что же вам еще нужно?
— Ничего, решительно ничего, кроме свободы! — Латюд пришел в ярость. — Стол и платье! Да это новая насмешка, насмешка бесчувственной женщины.
Начальник предостерегающе поднял руку.
— Потише, молодой человек, — сказал он, советую вам не говорить лишнего, иначе мне придется не только отказать вам в этих милостях, но и лишить бумаги и перьев.
— Неужели я должен умереть в вашем проклятом замке?
— Не вы первый, — сказал офицер с холодной усмешкой и повернулся к нему спиной.
Заключенные остались одни. Латюд лежал на постели и плакал. Бастид ходил взад и вперед по камере.
— Ну, что ж, — сказал он, остановившись на середине, — теперь нам надо решительно уходить отсюда.
— Вы сошли с ума, — сказал печально Латюд, — ведь нам же сказали, что мы должны умереть здесь.
— Мы выйдем отсюда не по милости короля, а благодаря собственным силам.
— Разве можно убежать из Бастилии? — И Латюд, пожав плечами, вновь ушел в свое отчаяние.
— Да, я знаю, — сказал Бастид, — нам надо спуститься с высоты двухсот футов, надо пробить стены необычайной толщины, оторвать железные прутья решеток, обмануть бодрствующих, прислушивающихся, вооруженных людей. И, однако, мы должны сделать это или, в противном случае, нам остается только смерть.
— Но орудия… орудия… ведь у нас же ничего нет.
— Руки, мой друг, — самое могучее орудие, с их помощью мы все сделаем.
Часовой ходит взад и вперед по коридорам; он доходит до крайней камеры, останавливается, прислушиваясь. Полная тишина! Все спит и мертво кругом. Узники побеждены могуществом крепости, раздавлены собственным бессилием. Часовой снова шагает, у дверей камер прикладывает ухо к замку. Ни звука! Да и о чем шептаться узникам среди ночи? Ведь жизнь для них так же недоступна, как для тех. кто лежит в могиле. Часовой спокоен.
А между тем в камере не спят, — Латюд и Бастид сидят на койке рядом, почти неподвижные, немые. Только руки их быстро неслышно двигаются. У Латюда больше нет своего платья— вместо него нитки, клубки ниток. Узники разматывают, выдергивают, плетут. Работа бесконечная! Сколько она возьмет времени. Хватит ли материала? Об этом они не думают, да и не все ли равно, когда выбираешь между возможностью свободы и живой могилой. Орудие— камень, обточенный долгими усилиями о другой камень, да железный прут, с невероятным трудом оторванный от стола. Время для работы— четыре, пять ночных часов, когда часовой оставляет узников в покое. На день приспособления исчезают в дымовой трубе, а железный прут прилаживается опять к столу. Терпенье, выдержка, хладнокровие, вечная опасность и это не на день, не на два, а на несколько месяцев, на полгода.
Уже несколько дней стояла оттепель, и Сена, вышедшая из берегов, затопила канавы и низменные берега. Во рвах, окружающих Бастилию, вода стояла на высоте двух футов. В ночь на 25-е февраля на землю спустился густой сырой туман; дождь чередовался с мокрым снегом. Темная масса замка спала глубоким сном. Однако на одной из дымовых труб, в тумане, двигалось темное пятно. Это был человек. Исцарапанный с окровавленными локтями и коленами, Бастид, только-что совершил путь по дымовой трубе, на крышу. Он смотрел вниз, в темную закопченную трубу, по которой еще с большим трудом, лез ослабевший от волнения товарищ.