Узник «Черной Луны»
Шрифт:
– Ну, что, адрес охотника запишешь? – вспомнил я о своем обещании.
Но Желтоус неожиданно отреагировал очень грубо:
– Заткнись.
– Да ты не бойся, это чисто наши с тобой дела, – негромко продолжил я. – Все унесу с собой в могилу.
– А ну, тихо, сучара! – Желтоус покосился на шефа. Но тот не обращал на нас никакого внимания.
Потом я услышал отчетливое: «В камеру!» Мои провожатые приободрились, приосанились, захорохорились и, говоря по-военному, подтянулись. Они взяли меня под руки: слева – Желтоус, а со стороны печени, как обычно, Глухонемой. Мы пошли по какому-то гадкому коридору, в котором отвратительно пахло тюрьмой. Потом спустились по ступенькам, и тюрьмой засмердило еще плотней. «Ничего, – утешал я себя, – буквально через час этот запах пропитает мои альвеолы – и я диффузным образом
Наконец остановились у камеры. Очень бледнолицый человек из местного персонала открыл дверь, и она печально проскрипела: «Добро пожаловать!» Я вошел внутрь куба, попросив мимоходом, чтобы не толкали в спину. Здесь были традиционный табурет, стол, присохшие к каменному полу, и нары, пристегнутые к стене замком.
– Спокойной ночи! – пожелал Желтоус и вместе со всеми шагнул к выходу.
– Эй, стойте, а наручники кто забирать будет?
– Извини, браток. – Желтоусу почему-то стало весело.
Он порылся в карманах, вытащил ключик на драной ленточке (наверное, подаренной на счастье какой-то дивчиной), я же развел руки из положения «за спину», тоже порылся в карманах и протянул наручники.
– Силен, – вежливо заметил Желтоус и опустил наручники в карман.
А Глухонемой ободрил:
– Не ссы!
И я был ему благодарен за поддержку.
Дверь пропела «гуд бай» – и я остался под желтыми масляными лучами одинокой лампочки на потолке. Вообще-то на губе раньше я сидел. Первый раз в училище – за чрезмерное употребление спиртных напитков и, как следствие, антиобщественное поведение. Я устроил погром в танцевальном классе, пытался внести свою режиссуру. Но мужская часть кордебалета меня не восприняла достаточно серьезно, после чего мне пришлось устроить и кровавую корриду. Быком был я. Брали меня совместными силами ОМОНа и военного патруля… Второй раз я сидел уже в звании лейтенанта. На сей раз обошлось без спиртного. Было это в первый офицерский отпуск. Прилетел в любимый свой город Владивосток, а по пути успел, представляете, обзавестись подружкой. По-моему, ее звали Катя, и были у нее, наверное, и сейчас не выпали, чудесные золотистые волосики. Такие нежные-нежные. Когда она спала в самолете, нечаянно обронив свою головку на мое плечо, я, осатаневший на холостяцкой заставе мужик, всю дорогу сидел напряженным счастливым истуканом. Потом, содрогаясь от внутреннего несовершенства, все же сумел познакомиться. И мы вышли почти под руку по трапу, потом доехали до ближайшего парка, чтобы посидеть на свеженьком воздухе и договориться о следующей встрече. Она была не против! Май! Все пело, цвело, пахло, смеялось, распускалось, благоухало, раздавалось, благословленное свежестью весны. Мы видели лишь друг друга, клянусь в этом. Наши чемоданы стояли рядом, и, если бы их кто-то захотел украсть, мы даже не заметили бы. Наконец мы вспомнили, что ничего не ели, не пили и в горле давно все пересохло. Я первый встрепенулся и предложил чего-нибудь попить. Рядом был киоск, туда и направился. Передо мной стояли три или четыре человека, и, когда уже подходила моя очередь, меня кто-то окликнул:
– Товарищ лейтенант, вы почему расстегнуты?
Я действительно расстегнул свой китель, потому как было жарко – не на параде, в конце концов, за водой стою. Повернулся: стоит прапорщик, примерно моего роста, лицо твердокаменное, как на учебных плакатах по строевой подготовке. Возраст – примерно под сорок. Связываться ни с кем не хотелось, и я только буркнул, мол, старшим по званию замечания не делают. То есть мне. А прапор, сучий потрох, не унимается:
– Товарищ лейтенант, застегнитесь!
Ну, тут я начал уже выходить из себя. Забрал свои бутылки и говорю ему:
– Слушай, прапор, отвали, а то зашибу.
Он и отвалил. Пошел к черной «Волге».
Вернулся к девушке, только мы откупорили бутылки, снова – прапор, как черт из табакерки.
– Товарищ лейтенант, следуйте за мной!
Вот так – безапелляционно, правда, извинился перед девушкой. А она смотрит на меня, ничего не понимает:
– Что он от тебя хочет? Ты же по званию старше, почему он командует тобой? – И усмехается как-то нехорошо, думая, наверное, ну и чмо этот лейтенант.
И вот тут на меня накатило. Краем сознания я успел уловить, что наглый прапорщик еще что-то вякал про начальника штаба, который вызывает, но… было поздно. Я вскочил, ухватил урода за грудки и швырнул в кусты. Он долго барахтался в них, вылез, глянул на меня зверем и, нечленораздельно прошипев, уполз.
– Будешь уважать старших по званию! – крикнул я вслед.
Как я был не прав! Оказалось, что прапорщик – старше лейтенанта. И даже полковника – если этот прапорщик адъютант генерала. Не прошло и десяти минут, как появился патруль и вырвал меня из объятий Катерины – мой лихой поступок привел ее в восторг. Мне предложили сдаваться. Будь я поумней, не провожал бы взглядом черную «Волгу», а изменил бы тут же место дислокации. Короче, взяли. С чемоданом. Погрузился я в «ГАЗ-66», махнул на прощание Катеньке, а она печально и укоризненно покачала головой: мол, мудаки вы, военные, и вся ваша жизнь идиотская. Никогда ее я больше не видел. И в чем уверен, никогда она не пойдет за военного… Дали мне пять суток ареста от имени начальника штаба пограничного округа. Отсидел – пошел догуливать, и весь отпуск вспоминал странную фактуру стен: наждачная бумага под телескопом…
Я вспоминал свое уголовное прошлое и опять изучал шероховатость стен. Я без ума от тыре – прошу пардон, тюремного модерна: привычки делать стены не гладкими, а из сплошных бугорков: чтобы пациенты не смогли УВЕКОВЕЧИТЬ НА НИХ СВОЮ МУДРОСТЬ. И это опечалило: ведь я лишен единственной возможности оставить после себя память на далекой благолюбивой земле: ведь исчезну без следа, и не узнает моя матушка, как испарился ее сын.
Мои страдания достигли высшей точки кипения. Сколько прошло времени – я не знал. Загремел засов, на пороге заколыхался Хоменко. «Ну вот, кончать пришел», – понял я. За его спиной стоял конвоир и криво улыбался. Комбат твердо шагнул вперед, чем сразу выдал свое опьянение.
– Заноси! – скомандовал он, и конвоир, по-прежнему ухмыляясь, прыгнул, приземлившись у стола, сразу выдав свое опьянение; впрочем, сумку он водрузил на центр стола корректно и основательно.
Ничто не дрогнуло. Комбат засмеялся мне в лицо: не торопись!
Пьяный конвоир, стараясь быть джентльменистым, отпер ржавый замок, спасибо, не замешкавшись в килограммах ржавчины, которая наполняла замок. Возможно, он высосал всю эту рыжую феррумную окись, опьянев от отсутствия щелочи.
И вот, долго или коротко, как говорят в сказках, нары опустились.
Тут и мой волшебник ожил.
– Свободен! – крикнул он бесценную фразу, простите, но, бля, окупленную во все времена океаном крови.
Конвоир не понял и поспешно вышел. Дверь сказала: «Спокойной ночи!»
– Ну что, Раевский… Вот я и пришел тебя исповедовать. Хочу узнать, может, какое последнее желание есть?
– Есть, – подтвердил я. – Вмазать.
– Хорошее желание, – мертвенным голосом проговорил Хоменко. С приятным визгом он рванул «молнию» на сумке, стал выкладывать на стол водку в прозрачных бутылках, колбасу в иностранных надписях, стаканы в отечественных гранях, хлеб, хорошо ноздреватый, стручки лука зеленого, как русалочий хвост, краснознаменную редиску, зашифрованные консервы толстолобика в спецсреде.
– Наливай! – вдруг по-простому передал команду Хоменко.
Я подчинился. Вырвал пробку, опрокинул бутылку в стакан, ожидая хлесткого: «Хватит». Не дождался, перелил. Хоменко промолчал. Я снова наполнил стакан до краев.
– Хорошо, – похвалил Хоменко, – «лысого налил».
Мы выпили и стали жевать.
– Очень ты хороший парень, но сволочь. Залупонистый. И скажи спасибо, что я тебя сразу не завалил. Потому что ты, гад, оказался «афганцем». Я тебя выбрал, бля, ты опорой должен мне быть, а ты народ баламутишь, лезешь куда не следует. – Хоменко вдруг взревел, вскочил, стол и стул были вцементированы и, увы, не повалились вместе с вывернутым фундаментом. И он лишь разломал на запчасти свою коленную чашечку. Я бросился к нему, к этим окровавленным обломкам, и, используя школьные познания в складывании кубиков-рубиков, тут же сделал весьма удачную комбинацию из чашечки, хрящичков, косточек, перепоночек, берцовых подпорочек, залил все это спецжидкостью «УПТАП-16М», хотел взяться, как бравый скорняк, за кожу, но тут пришел хирург Костя, в очках, пьяный, но в профессиональном экстазе. Он поговорил с нами о закате западного искусства, зашил колено, ушел не попрощавшись; я опустил штанину раненой ноги – и как будто ничего не было.