Узники Тауэра

Цветков Сергей Эдуардович

Испанские короли, начиная с Филиппа II, придали этикету мертвенную слаженность механизма. Один французский писатель того времени сравнил его с большими часами, которые каждый день начинают тот же самый круг, какой они пробежали накануне, указывая те же цифры, звоня в те же колокольчики, приводя в движение согласно временам года и месяцам те же аллегорические фигуры. Король и королева были одними из таких фигурок, с машинальной неизменностью показывающихся в известные сроки на часовой башне этого монархического механизма. При Филиппе III и Филиппе IV он был доведен до пределов совершенства. «Нет ни одного государя, который жил бы так, как испанский король, – читаем в записках путешественника того времени. – Его занятия всегда одни и те же и идут таким размеренным шагом, что он

день за днем знает, что будет делать всю жизнь. Можно подумать, что существует какой-то закон, который заставляет его никогда не нарушать своих привычек. Таким образом, недели, месяцы, годы и все часы дня не вносят никакого изменения в его образ жизни и не позволяют ему видеть ничего нового, потому что, просыпаясь, он знает, какие дела он должен решать и какие удовольствия ему предстоят. У него есть свои часы для аудиенций иностранных и местных и для подписи всего, что касается отправления государственных дел, и для денежных счетов, и для слушания мессы, и для принятия пищи. И меня уверяли, что он никогда не изменяет этого порядка, что бы ни случилось. Каждый год, в то же самое время он посещает свои увеселительные дворцы. Говорят, что только одна болезнь может помешать ему уехать в Аранхуэц, Прадо или Эскориал на те месяцы, в которые он привык пользоваться деревенским воздухом. Наконец, те, что говорили мне о его расположении духа, уверяли, что оно вполне соответствует выражению его лица и осанке, и те, что видели его вблизи, уверяют, что во время разговора с ним они никогда не замечали, чтобы он изменил позу или сделал движение, и что он принимал, выслушивал и отвечал с тем же самым выражением лица и во всем его теле двигались только губы и язык».

Десятилетия за десятилетиями церемониал губил все живое, к чему прикасался. Убив всякое проявление духа, он за десять – пятнадцать лет сводил в могилу европейских принцесс, имевших несчастье надеть корону испанской королевы (все испанские короли меняли за свою жизнь двух-трех жен); однажды его жертвой стал король. Как-то раз старый и больной Филипп III, задохнувшийся от чада жаровни, позвал на помощь, но дежурный офицер куда-то отлучился. Он один имел право прикасаться к жаровне. Его искали по всему дворцу: когда он, наконец, вернулся, Филипп III был уже мертв.

Карлу позволили писать своей невесте письма с обещанием дожидаться ее руки хотя бы семь лет, но не разрешили увидеть ее более двух или трех раз. Однажды в виде особенной милости его допустили в комнату королевы, где находилась и инфанта, чтобы сказать ей несколько заранее заученных слов; но он от волнения забыл свою роль и стал говорить что-то другое, и тогда королева взглянула на него с изумлением, а инфанта ясно выразила своим обращением, как глубоко она была огорчена невоспитанностью жениха. Это ухаживание по-испански было отменно скучно, и Карл мог снова пожалеть, что принцам не дозволено иметь двух жен.

Гондомар, последовавший за принцем из Лондона, соблазнял его: «Устроим это дело тайком, не советуясь с Римом». Карл желал знать, каким образом можно это устроить, если инфанта, будучи католичкой, нуждалась для вступления в брак с протестантом именно в разрешении Папы. «Очень просто, – отвечал хитрый испанец, – пусть ваше высочество примет ее веру».

А пока Карл раздумывал, английских гостей угощали серенадами, нравоучительными театральными пьесами, религиозными процессиями – полумистическими, полугалантными, во время которых чичисбеи дворцовых девушек имели право ухаживать за своими возлюбленными, – и корридами, одна из которых была памятна еще и спустя два столетия по огромному количеству забитых на ней быков. Лопе де Вега написал в честь принца песню, начинавшуюся словами: «Карл Стюарт прибыл к нам из любви к инфанте».

Но на обсуждение условий брака уходила неделя за неделей. Все это время Карл жил во дворце, окруженный священниками и духовниками его невесты, коих он дал обещание слушать с должным вниманием и почтением. Устав от всего этого, бедный жених соглашался на одно испанское условие за другим: инфанта и ее духовники должны воспитывать их детей до двенадцатилетнего возраста; присяга, определенная для иностранной невесты английским

законом, должна быть заменена на другую, составленную в Риме; король испанский должен быть официально признан покровителем английских католиков и т. д.

– Опять поддался! – с радостным смехом восклицал Гондомар, когда секретарь приносил ему известие о новой уступке принца. – Я скорее ожидал бы услышать весть о собственной смерти, нежели его отказ!

Так прошло несколько месяцев. Карлу опротивела Испания, а Бэкингему надоели любовные похождения с доннами, у которых, как правило, имелись чрезвычайно ревнивые мужья. Наконец, отказавшись от перемены веры, Карл уехал назад в Лондон, наделив лорда Дигби, английского посланника в Мадриде, полномочиями для улаживания формальностей.

Колокольный звон, иллюминация и радостные крики приветствовали Карла и Бэкингема по возвращении их в Лондон. Ход переговоров о браке держался в тайне, но Карл возвратился без невесты, и этого было довольно для его подданных. Немедленно разнеслась весть, что Бэкингем обошел испанцев, что принц отказался от брака с инфантой и что оба жаждут войны с Испанией. Патриотический подъем был небывалый, банкиры угощали народ кадикским вином под крики: «Долой Испанию!» Мальчишки распевали боевые песни, а девушки плясали на кораблях вокруг мачт, украшенных военными флагами. В преддверии предполагаемой войны мелкие долги прощались, а крупные должники выручались неведомыми им благодетелями. «Я никогда не видел такой всеобщей радости», – вспоминал один современник. А другой писал о своих соотечественниках: «Они клянутся продеть кольцо в ноздри Левиафану». Толпа осаждала Тауэр и требовала именем короля отпустить всех заключенных, грозя в противном случае выломать ворота.

Эти сцены, не имевшие никакого влияния на Карла, смотревшего на все с равнодушной улыбкой, глубоко поразили Бэкингема. Его легкомысленная натура жаждала рукоплесканий. Толпа вопила: «Да здравствует Бэкингем!» и «Смерть испанцам!» – пусть так. Герцог сделал крутой поворот и в одночасье превратился из друга Испании в ее противника. Нр убедить Якова отказаться от любимой политической мысли последних лет было нелегко. Тогда Бэкингем ухватился как за якорь спасения за свой комический талант. Он представил королю уморительную картину мадридского двора, этого пестрого собрания карликов и дуэний, монахов и шутов, этого хаоса кружев и лохмотьев, религии и интриг, золотых карет и рубищ. Чего стоит только одна из странностей испанского благочестия – соединение чувственности с суровостью, аскетизма с разгулом! Испанский мистицизм наряжает своих мадонн в туалеты актрис, румянит им лица и украшает мишурой. Сводницы обожают часовни; свидания назначаются возле кропильниц. Житие Святой Девы Марии, написанное иным монахом, может заставить покраснеть благовоспитанного светского человека.

А придворные моды! Они устанавливаются только что не церковью, мадридский двор и в праздники напоминает духовенство в похоронных облачениях. Костюмы ужасающе безобразны. Двор омрачает какой-то вечный траур: приблизиться к королю можно только одетым в черное. Воротники охватывают шеи мужчин, как железные ошейники; их узкие штаны и камзолы, их тяжелые плащи и непременные круглые очки, предписанные модой, уродуют красоту и старят молодость. Что касается костюмов женщин, то они просто пугают! Эти монашеские нагрудники, эти мантильи, скрывающие глаза, эти твердые, как доспехи, корсажи, эти фижмы, превращающие соблазнительные дамские округлости в крутые откосы неприступных крепостей! Жены, мужья которых в путешествии, носят кожаный пояс верности или веревку; даже на балах они не оставляют своих четок и машинально перебирают зерна, отмечая ритм менуэтов.

Прибавьте к этому унынию еще и молчание смерти. Шуты и карлы пытаются развлекать этот могильный двор, но над их кривляниями подобает смеяться не больше, чем над гримасами каменных масок над порталами дворца. Каждая придворная дама имеет своего чичисбея, но вне определенных дней он не имеет права разговаривать с ней иначе, как издали и жестами. На спектаклях и в церкви поднятые руки любовников обмениваются таинственными знаками. В этом городе мертвых даже любовь изъясняется иероглифами!..