Узорчатая парча

Миямото Тэру

Мамина могила находится на самой вершине горы. Могила очень маленькая, на камне высечена только краткая надпись: «Фуми Хосидзима. Упокоилась 14 декабря 38-го года Сева ^[15]». Земля вокруг могилы была усыпана палой листвой. Я спустилась к хижине, попросила у сторожа бамбуковую метелку и совок и вернулась к могиле. Потом начала было подметать, но отец остановил меня: «Не трогай… Убирай не убирай, листья все равно нападают. Пускай идет дождь, дует ветер, падают листья, пускай все порастает мхом… И это хорошо», – сказал он. Так и не помыв могильный камень водой из бадейки, отец долго смотрел на мамину могилу. Я сказала, что нужно воскурить хотя бы палочки, и попросила у отца зажигалку. На что тот сердито проворчал: «Хватит трех, а то надымишь тут!» Я послушно зажгла три палочки. Мне подумалось, что если бы мама была жива, то ни за что не дала бы нам развестись, даже после того ужасного происшествия с Вами. Она умерла, когда мне было семнадцать, и потому ничего не могла знать про Вас, но мне отчего-то подумалось, что она была бы против развода. Предаваясь печальным мыслям, я смотрела на полузасыпанный палой листвой могильный камень. Впрочем, от всех этих «если бы да кабы» все равно ничего не изменится. Но твердить, что «все равно ничего не изменишь» – значит роптать на судьбу, так что ничего не поделаешь. За тридцать

пять лет моей жизни было две невосполнимых потери – мама и Вы. Но, глядя на могильный камень, я вспомнила содержание Вашего последнего письма и мне показалось, что я потеряла больше, гораздо больше!

Мы простояли у могилы минут двадцать. Никто не промолвил ни слова. Когда рассеялась струйка дыма последней курительной палочки, отец сказал: «Ну, пойдем?»

Мы вернулись к машине. Тут отец сказал Кодзакай-сан: «А теперь… Ну, ты сам знаешь, куда!» И мы двинулись, – но не назад, в сторону шоссе, по которому ехали сюда, а вперед, по узкой петляющей дороге. Заросли деревьев стали еще гуще. Пока я гадала, куда это мы направляемся, машина подрулила к роскошным воротам японского ресторана. Ресторан был семейным заведением и назывался «Синода». Встретить нас вышел мужчина, явно знакомый с отцом, и провел нас в дальний зальчик. Все там было изысканно, утонченно, высшего сорта – и убранство, и утварь, и само дерево, из которого построено здание. Ресторан спроектирован так, что из каждого кабинета виден примыкающий сад. Было сразу понятно, что ресторан стоит очень больших денег и потребовал уйму времени и стараний. Отец пригласил водителя отобедать с нами, но тот сказал, что уже плотно поел, так что лучше пока посидит в машине и послушает радио.

Площадь одного только сада примерно тысяча цубо ^[16]. Он элегантно прост в архитектуре, но чрезвычайно ухожен, и в нем растут деревья разных пород. Среди них прекрасно смотрятся огромные, покрытые мхом валуны. Да, сад поистине великолепен.

К нам тотчас же вышла женщина в кимоно примерно одного со мной возраста, может, чуть старше, и поклонилась нам. Отец представил ее: «Хозяйка этого заведения!», потом меня: «А это – моя дочь!» Затем сказал, чтобы подали то, что обычно. «Так вот где ты пропадаешь…», протянула я, слегка нахмурившись. Отец объяснил, что уже пять лет их фирма принимает здесь важных клиентов. У хозяйки чрезвычайно богатый покровитель, правда, его имени он не знает. Подали еду, и хозяйка принялась расставлять блюда на столике, При этом она изысканно и деликатно вела приличествующую беседу, я же смотрела на сад, где в некотором отдалении стояла группа деревьев, покрытых красной листвой. Алые листья, которые сказочно хороши именно в это время, колыхались под ветром. Когда хозяйка ушла, отец спросил, как она мне показалась. Я сказала, что все у нее – и кимоно, и оби ^[17], и остальное чрезвычайно изысканно и красиво, да и сама она – сущая красавица. На это отец заметил, что хозяйка весьма состоятельна, действительно хороша собой и к тому же умна и деятельна, вот только голос у нее слегка подкачан. Я удивилась. Ну и что из того, даже если голос не столь мелодичен, какое это имеет значение? Но отец с самым серьезным видом возразил, что голос – это очень важно. Голос отражает суть человека. И добавил, что врач по колебаниям в тембре голоса способен определить состояние пациента. Накладывая палочками еду, красиво разложенную на лакированных блюдах, отец натянуто улыбнулся одними уголками губ и сказал: «В ее голосе нет утонченности». После еды нам подали фрукты. Когда мы покончили с ними, отец показал пальцем на сад и сказал, что во-он там есть каменная лестница. Если подняться по ней на самый верх, то уткнешься в маленькую часовенку. С того места открывается изумительный вид. Особенно хороши, если смотреть с того места, алые листья. Сунув ноги в гэта ^[18], приготовленные для посетителей, он позвал меня: «Аки, пойдем со мной!» Я почувствовала, что он хочет о чем-то поговорить, и последовала за ним. Как он и сказал, за большой сосной скрывалась каменная лестница, такая узкая, что по ней невозможно подниматься сразу двоим. Она оказалась такой длинной, что когда мы добрались до верху, то совершенно выбились из сил. Расстелив на камне носовые платки, мы присели. Я посмотрела на отцовскую спину, потом тихонько спросила, не пора ли ему оставить работу и уйти на покой. На что он ответил: «Дожив до этого возраста, я, наконец, смог понять, что такое работа. Пока ты работаешь – ты живешь. Я еще долго буду трудиться». Он посмотрел на роскошные алые листья, немного помолчал, а потом завел разговор. «Икуко рассказала, что с недавнего времени тебе стали частенько приходить письма, и все от каких-то женщин. Причем, всякий раз на конверте значится новое имя, а письма одно толще другого. Примерно месяц назад я решил поехать на фирму после обеда. Подъехала машина, и я вышел к воротам. Увидел в почтовом ящике письмо и достал его. Это письмо было адресовано тебе, пришло от какой-то Митико Хамадзаки. Я отдал его Икуко и сел в машину… – Тут отец сделал паузу, обернулся и уставился на меня. Потом задумчиво добавил: – Знакомый почерк…» Какое-то время мы молча смотрели друг на друга. Затем отец спросил: «Как там сейчас Арима?» Я решила рассказать все, но никак не знала, с чего начать. В результате повествование вышло довольно бессвязным и путаным. Я перескакивала с одного на другое, рассказывая о нашей неожиданной встрече в Дзао год тому назад, о том, как мы стали писать друг другу, что с Вами произошло десять лет назад, о Юкако Сэо, о Вашем нынешнем бизнесе… У меня задрожал голос, на глаза навернулись слезы. «Ну-ну, не надо так волноваться, – ласково проговорил отец. – Рассказывай спокойно». Когда я закончила, сердце у меня билось, как бешеное, я никак не могла успокоиться. Отец долго молчал, а потом взглянул на меня и спросил: «Кацунума отдает тебе всю университетскую зарплату?» Я сказал, что да, отдает исправно. Отец о чем-то задумался и вдруг коротко выдохнул: «Он весь извалялся в грязи!», затем, закурив сигарету, сказал, что навел справки о Кацунуме. У него есть женщина, живет в Кобэ. Тебе, мол, и самой прекрасно это известно. У них ребенок – дочь, которой вот-вот исполнится три года. Видимо, Кацунума где-то прирабатывает… «Ты не любишь Кацунуму? – вдруг спросил отец. – И никогда не сможешь полюбить?» Не дожидаясь, пока я отвечу, он сердито сказал, что если я хочу расстаться, то лучше расстаться, я свободный человек, и невозможно всю жизнь жить с нелюбимым человеком. Это он мне его навязал, он не разбирался в людях и всегда причинял мне одни страдания… Тут отец снова умолк. С трудом справившись с дрожью в голосе, я ответила: «Это я сделала Кацунуму таким. Это я причинила ему страдания, выйдя за него. Но не смогла заставиться себя полюбить его». Я едва смогла закончить фразу.

После этого я долго молчала. Отец тоже сидел неподвижно, молча, и смотрел

на алые листья кленов. Я думала о Кацунуме. В своих письмах к Вам я старалась не касаться моего мужа, Соитиро Кацунумы. Уже это говорит о моем отношении к данному человеку. Но все же Соитиро Кацунума – вовсе не дурной человек. Он отец Киётаки и не на словах, а на самом деле, искренне любит нашего сына и сострадает ему – ничуть не меньше, чем я. Он всегда штудировал трудные книги по истории Востока и очень добросовестно, трепетно относился к своей научной работе и к студентам, у которых вел семинарские занятия. Я не раз наблюдала, как он до изнеможения играет с Киётакой в мяч на лужайке перед домом, чтобы физически укрепить мальчика. Вернувшись после этих занятий в гостиную, они усаживались на ковре и, тесно обнявшись, вели нескончаемые задушевные беседы отца и сына. Почему я не смогла полюбить такого человека? И как Кацунума относился ко мне, видя мою неприязнь? Я вдруг подумала: а что будет с нами, когда умрет отец? Ведь ему скоро исполнится семьдесят один год. Не знаю, доживет ли он до того момента, когда Киётака станет взрослым. Я смотрела на оливковый пиджак отца, сидевшего спиной ко мне. Я представила себе Кацунуму, беседующего с Киётакой. И вдруг почувствовала комок в горле. Я уже не могла держать себя в руках. Меня иглой пронзило воспоминание о Кацунуме и той студентке, обнимающихся в тени ворот на закате. Черные слившиеся силуэты казались просто тенями, словно то были не люди, а бесплотные видения. В этот момент я впервые почувствовала нечто похожее на любовь к Кацунуме.

Я поднялась и обвела взглядом обступавшие нас разросшиеся деревья. Сотни оттенков красного, желтого, зеленого, коричневого переливались и трепетали в лучах осеннего солнца. Глядя на эту картину, я сказала отцу, что хочу развестись с Кацунумой. Пусть он вступит в законный брак с той женщиной и станет законным отцом трехлетней девочки. А я больше не выйду замуж. И отдам все свои силы воспитанию Киётаки. «Папа, помоги мне!» – закончила я.

Отец закурил еще одну сигарету. Докурил и затушил окурок о землю. Посмотрел на меня снизу вверх, улыбнулся и проронил: «Хорошо». Потом встал, и мы пошли вниз по бесконечно длинной, поросшей мхом каменной лестнице.

Перед тем как приступить к этому письму, я снова перечитала все Ваши послания. Разные чувства и ощущения промелькнули в моем сердце. Их невозможно выразить словами. Они подобны узорчатой парче моей души. Или переливающемуся мириадами оттенков и красок осеннему лесу. И только одно я хотела бы выразить в этом письме. Вы написали, что когда узрели собственную Жизнь, Вам стало страшно жить. А может быть, можно сказать, что Вам показали невероятно крепкую квинтэссенцию Жизни – чтобы Вы смогли прожить свою жизнь до конца, неважно – короткую или длинную?

Сижу над листом бумаги и не знаю, чем же закончить мое последнее послание к Вам. Мне вдруг вспомнилась та самая фраза насчет музыки Моцарта. Сама не пойму, почему она вспомнилась мне… Возможно, бытие и небытие тождественны друг другу… Она пришла ниоткуда, эта мысль, и словно вскипела в моей душе. Но именно она побудила Вас рассказать мне многое такое о Вашей жизни, чего я не знала. Однако слов о загадочном трюке Вселенной я не произносила. Это только хозяин «Моцарта» говорит, что будто я придумала их. Эти слова вызывают во мне душевный трепет… Юкако Сэо, сама перерезавшая себе горло… Вы, вернувшийся к жизни, после того как увидели свое мертвое тело… Несчастный отец, который успел состариться, но все так же помешан на работе… Соитиро Кацунума, который имеет вторую семью и тоже страдает – от того, что у него незаконная жена и внебрачный ребенок… В то время, как мы с Киётакой любовались звездным небом, сидя на скамейке в Саду георгинов, Вы наблюдали, как кошка пожирала мышь. Наша жизнь полна удивительных загадок и закономерностей. Таинственный фокус Вселенной…

Можно писать бесконечно. Похоже, пора ставить точку. Я желаю Вам и Рэйко-сан счастья в этом мире, таящем в себе удивительные загадки и закономерности. Сейчас я вложу письмо в конверт, надпишу адрес и наклею марку. А потом буду слушать 39-ю симфонию Моцарта – впервые за долгое-долгое время. Прощайте. Берегите себя. Прощайте.

Аки Кацунума

18 ноября

Original title:

Teru Miyamoto

Kinshu

1982

О МАГИЧЕСКИХ КРИСТАЛЛАХ СЛОВ И УЗОРЧАТОЙ ПАРЧЕ ЯПОНСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Тэру Миямото родился в 1947 году в г. Кобе. В литературу ворвался на гребне «новой японской прозы» вместе с такими известными нам писателями, как Рю Мураками и Кэндзи Накагава. Но если имена последних в России, что называется, «на слуху», то Тэру Мнямото известен гораздо более узкому кругу. Можно, пожалуй, сказать, что на фоне «монополизировавших» до недавнего времени российских читателей «двух Мураками и Бананы» он незаслуженно обойден вниманием. Во-первых, потому, что в самой Японии Тэру Миямото, творящего как в русле «массовой», так и «чистой» литературы, чтут отнюдь не меньше Харуки Мураками. А во-вторых, потому, что в Россию Миямото «попал» намного прежде нынешних кумиров, хотя и не через книжные прилавки: первая же его повесть «Мутная река» (Доро-но кава) прогремела на весь мир с киноэкранов, когда в 1981 году одноименный фильм режиссера Кохэя Огури получил приз на Московском кинофестивале, а в 1982 году был номинирован на «Оскара». После чего в России о новой японской звезде, вспыхнувшей в промежутке между поколениями Кобо Абэ и Харуки Мураками, забыли на долгие годы. Снова вспомнили и восторженно заговорили лишь в 2000 году, когда в издательстве «Восточная литература» «Мутная река» вышла, наконец, на русском языке вкупе с несколькими рассказами Миямото ^[19]. Вспомнили – и поразились яркости и самобытности таланта.

Между тем в Японии Тэру Миямото обласкан критикой, избалован премиями и огромными тиражами с самого начала творческой карьеры. Закончив литературный факультет университета Отэмон Гакуэн, он поступил в рекламное агентство, однако проработал там недолго, предпочтя литературу. Потом Миямото еще раз попытается вернуться в бизнес, но снова оставит его. Слава пришла к нему сразу – и никогда не отворачивалась от него. В 1977 году Миямото получает литературную премию Дадзая Осаму за первую же свою повесть «Мутная река» (Доро-но кава), а в 1978 году – самую престижную в Японии литературную премию Рюноскэ Акутагавы за свое новое произведение – повесть «Река светлячков» (Хотару-гава). Вместе с повестью «Река Дотомбори» (Дотомбори-гава) эти произведения составили так называемый «цикл о реках». Кстати, все три «речные» произведения были экранизированы в 80-х годах. Также экранизирован в 1995 году роман «Призрачный свет» (Мабороси-но хикари).