Узы крови

Шелдон Сидни

Через неделю после рождения Элизабет была привезена домой и отдана на попечение няни, одной из целой серии нянь в ее жизни. В течение первых пяти лет Элизабет редко видела своего отца. Он был не более чем расплывчатое пятно, незнакомец, который изредка появлялся и тут же бесследно исчезал. Он был в постоянных разъездах, и Элизабет служила ему всегдашней помехой, которую приходилось возить с собой, как ненужный багаж. Один месяц Элизабет могла жить в их доме на Лонг-Айленде, с кегельбаном, теннисным кортом, бассейном и площадкой для игры в сквош. Через пару недель очередная няня запаковывала ее вещи, и она оказывалась на их вилле в Биаррице. Там было пятьдесят комнат и тридцать акров обширного парка вокруг дома, и Элизабет постоянно не могли там нигде отыскать.

Помимо этого Сэм

Рофф владел огромной двухэтажной квартирой, надстроенной на крыше небоскреба «Бикман плейс», и виллой на Коста-Смеральда на Сардинии. Элизабет побывала везде, переезжая с квартиры на виллу, с виллы в особняк и так далее, фактически выросла среди всей этой чрезмерной роскоши. Но она всегда чувствовала себя посторонней, по ошибке попавшей в этот красивый праздник, устроенный ей незнакомыми и не любившими ее людьми.

Сделавшись старше, Элизабет поняла, что значило быть дочерью Сэма Роффа. Как и ее мать, она стала духовной жертвой компании. Она не знала, что такое семейное тепло, потому что у нее не было семьи, только платные заменители ее да маячившая в отдалении фигура отца, который совсем ею не интересовался, так как был всецело занят делами компании. Патриция нашла в себе силы примириться со своим положением, но для ребенка это было сплошной пыткой. Элизабет чувствовала себя ненужной и нелюбимой, отчаянию ее не было границ. В конце концов она во всем обвинила себя. И попыталась во что бы то ни стало завоевать любовь отца. Когда Элизабет пошла в школу, она стала приносить с собой оттуда разные поделки, сделанные в классе: детские рисунки, акварели, кривобокие пепельницы, и никому до его прихода не давалось к ним прикоснуться, чтобы он увидев их, удивился, обрадовался и сказал: «Здорово, Элизабет! Ты очень талантлива».

Когда он возвращался из очередной поездки, она приносила ему эти дары любви, а он, рассеянно глядя на них, говорил:

– Художницы из тебя явно не получится.

Иногда, просыпаясь среди ночи, Элизабет спускалась вниз по длинной винтовой лестнице их квартиры на «Бикман плейс» и, пройдя огромный, похожий на пещеру зал, с замиранием сердца, словно это было какое-то святилище, вступала в кабинет отца. Это была его комната, где он работал, подписывал какие-то важные бумаги, управлял миром. Элизабет подходила к его огромному, крытому кожей рабочему столу и медленно гладила его. Потом садилась в кресло. Так она себя чувствовала ближе к отцу. Находясь там, где бывал он, сидя в том же кресле, где сиживал он, она чувствовала себя его частицей. Мысленно она беседовала с ним, и он заинтересованно слушал все, что она говорила. Однажды, когда Элизабет вот так сидела в его кресле, в кабинете неожиданно вспыхнул свет. На пороге стоял отец. Он увидел сидящую у стола Элизабет в тонкой ночной рубашке и спросил:

– Что ты тут делаешь одна в темноте?

Он подхватил ее на руки и понес наверх, в кровать, и Элизабет всю ночь не сомкнула глаз, вспоминая в мельчайших подробностях, как его руки прижимали ее к себе.

После этого случая она каждую ночь спускалась вниз и, сидя в кабинете, ждала, когда он придет и отнесет ее наверх, но этого больше не повторилось.

Никто никогда не говорил с Элизабет о ее матери, но в гостиной висел большой портрет Патриции в полный рост, и Элизабет часами могла смотреть на него. Затем она оборачивалась к зеркалу. Уродина! Зубы ее были стянуты пластинами, и она выглядела как пугало. «Понятно, почему отец не любит меня», – думала Элизабет.

У нее вдруг неожиданно проснулся зверский аппетит, и она начала быстро набирать в весе. Причина была смехотворно простой: если она будет толстой и уродливой, думала она, никто не станет сравнивать ее с матерью.

Когда Элизабет исполнилось двенадцать лет, она стала ходить в закрытую частную школу на Ист-Сайд в Манхэттене. Ее туда на роскошном «роллс-ройсе» привозил шофер. Она входила в класс и сидела там молчаливо и угрюмо, занятая своими мыслями, не обращая внимания на окружающих. Она никогда не задавала вопросов. Когда спрашивали ее, не знала, что отвечать. Учителя вскоре перестали обращать на нее внимание. Обсудив между собой ее поведение, они единодушно пришли к убеждению, что она самый избалованный ребенок в

мире. В конфиденциальном годовом отчете директрисе учительница Элизабет писала: «Нам так и не удалось достигнуть каких-то значительных успехов с Элизабет Рофф. Она чурается своих сверстников и не принимает участия в классных мероприятиях, но трудно сказать, делает ли она это потому, что не желает прилагать никаких усилий, или потому, что не способна выполнять никаких заданий. Она надменна и эгоистична. Не будь ее отец одним из основных благотворителей школы, я бы настоятельно рекомендовала немедленно исключить ее».

Расстояние между этим годовым отчетом и реальностью равнялось многим световым годам. Правдой же было то, что у Элизабет не было брони, которая бы надежно защитила ее от ужасного одиночества, полностью поглотившего ее. Ее переполняло глубокое чувство своей собственной ненужности, и она боялась искать себе друзей из страха, что те сразу поймут, насколько она ничтожна и нелюбима. Она не была надменной, она была патологически застенчивой. Она чувствовала себя чужой в том мире, где обитал ее отец. Она чувствовала себя чужой всюду и везде. Ей претило, что ее привозят в школу на «роллс-ройсе», так как внушила себе, что не заслуживает этого. В классе она знала ответы на вопросы, которые задавали учителя, но не смела раскрыть рта и тем самым обратить на себя внимание. Она любила читать и ночью, в постели, буквально проглатывала книгу за книгой.

Она часто грезила наяву. О, что это были за мечты! Вот она с отцом в Париже, и они катят по Булонскому лесу в экипаже, и он приглашает ее в свой рабочий кабинет, огромную залу, похожую на собор Св. Патрика, и люди то и дело начинают входить к нему с важными бумагами на подпись, а он прогоняет их, говоря:

– Вы, что, не видите, что я занят? Я беседую со своей дочерью Элизабет.

Вот они с отцом в Швейцарии, скользят на лыжах вниз по склону, холодный ветер обжигает им лица, и вдруг отец падает и вскрикивает от боли, так как сломал себе ногу, и она говорит:

– Не беспокойся, папа! Я позабочусь о тебе.

И она стремительно мчится к больнице и говорит:

– Быстро! Мой отец сломал себе ногу.

И тотчас дюжина врачей в белых халатах привозят его в операционную, и она рядом с ним, у его кровати, и кормит его с ложечки (видимо, все-таки он сломал себе руку, а не ногу), и в палату входит ее мать, каким-то образом ожившая, а отец ей говорит:

– Патриция, я не могу тебя принять. Видишь, я разговариваю с дочерью.

Или они живут на вилле на Сардинии, слуги их покинули, и Элизабет собственноручно готовит ему обед. Он просит добавки после каждого блюда и говорит:

– Ты готовишь гораздо лучше, чем твоя мать.

Сцены с отцом обычно завершались одним и тем же эпизодом. В прихожей раздавался звонок, и в комнату входил высокий мужчина, гораздо выше отца, и начинал умолять Элизабет выйти за него замуж, а отец говорил:

– Элизабет, пожалуйста, не покидай меня. Я не могу без тебя.

Из всех домов, в которых росла Элизабет, больше всего она любила виллу на Сардинии. Вилла была не самой большой из владений Сэма Роффа, но одной из самых красивых и приятных. Остров Сардиния сам по себе манил ее. Опоясанный скалами, он величественно выступал из моря в 160 милях к юго-западу от итальянского берега – восхитительная панорама гор, моря и зеленых долин. Его огромные вулканические утесы вышли из глубин первозданного моря тысячи лет назад, береговая линия плавным полукругом уходила в неведомые дали, и Тирренское море голубой каймой обступало его со всех сторон.

Элизабет дышала и не могла надышаться особыми запахами острова, морских ветров и лесов и желто-белой macchia, знаменитого цветка, запах которого так любил Наполеон. На острове в изобилии росли кусты corbeccola, доходившие высотой до шести футов, – их ягоды по вкусу напоминали землянику – и quarcias, огромные дубы, кору которых поставляли на материк, где из нее делали пробки для винных бутылок.

Она любила слушать поющие скалы, таинственные огромные валуны с пробитыми в них насквозь отверстиями. Когда дули ветры, скалы издавали жуткий плачущий звук, словно стенали загубленные души.