Узют-каны
Шрифт:
«Не уберёг сестру, Савчатай! Позор принёс роду нашему!» – внезапным молотком боли разорвал мозг голос акка. Усилием воли мальчик оторвал взгляд от рыжего человека и повернул голову, что-то хрустнуло в шее, и на какое-то время в глазах заплясали блики…
ВСПЫХИВАЛИ СУХИЕ СОВИНЫЕ ПЕРЬЯ!
Ича уже не кричала – она напоминала брату поздний цветок шиповника, выглядывающий из пожухлой листвы, свернувшейся в серую трубочку от заморозков. Смугловатый, но под грозовым небом ослепительно-белый бутон тела на лоскутках одежды. Бутон с налипшими огромными противными мухами. Она стонала, запрокинув
– Пахан! Присоединяйся, угощаем!
Ича не вспомнит. Она задохнулась от обиды, боли, горя и унижения. Не зная того, двое последних обладали уже мёртвым телом…
Пахан прижимался спиной к старой осине, запрокинув голову и заложив за неё руки, смотрел в небо на бесполые вязкие тучи, которым не суждено было разродиться дождём. Тучи напоминали нужник.
– Срань господня, – выдохнул он, проводя языком по набухшим дёснам. Эту фразу он как-то в молодости услышал в одном из видеофильмов и она ему отчего-то нравилась.
Именно эти слова он произнёс пару часов назад, а сейчас, должно быть, задремал, потому что близко-близко возникло лицо Витьки Зуба, его учащенное дыхание и хрип:
– Не бросай… здесь… Петя. Мы же… с тобой… не один срок… вместе. Не бросай…
И чего Зуб полез на кедр? Пахан забыл, что сам послал его – с высоты, мол, лучше видно, куда идти. Ловкий, как мартышка, Витька вскарабкался на самый верх, его крик еле доносился сквозь хвою:
– Фургон вижу! Дорога… твою мать! Река справа!.. метров семь!
– Хаты смотри! – сложив ладони рупором, орал Урюк.
– Чо?
– Хаты, дура, смотри! – вякнул Прыщ.
– Не-а-а. Тайга! Дым! Горит! Изба!
– Где?!
– Что?! – сверху посыпалась труха.
– Изба! Мать твою! Где?
– А? А-а-а-так, бли-и-и-и-на-а!
Захрустела, затрещала крона, что-то забарахталось на кедре, сухие ветки, иголки, какой-то пух, опилки столбом ухнули вниз, и порывы пронизывающего насквозь ветра подхватили их. Зэки шустро отскочили от мощного, шершавого ствола, в три обхвата шириной. Под ноги, словно куль с шишками, свалилось расцарапанное ветками тело:
– А-ш-ш-мя-к-хр-я!
Витька Зуб упал на спину, неестественно изогнувшись: руки, подобно стрелкам часов, показывающих без двадцати два, раскинулись в стороны, левая нога согнулась в колене, правая – вытянулась струной, в широко распахнутых глазах застыли удивление и страх.
– Зуб, ты чё? Жив, ну?
Витька зажмурился, захрипел, выплюнув сгусток крови, с зубов на подбородок засочился красный ручей.
– Говорить можешь? Где болит? – Пахан навис над ним, не понимая, что сам напуган. – Чего вытаращились?! Гады! Ветки ломайте, жерди! Ничего, Зуб, мы тебя на носилках понесём.
Ошеломлённая случившимся компания тупо разглядывала безжизненное тело. Витька чуть прикрыл глаза и пошевелил языком:
– Пе… пе… тя, – новый сгусток крови выскочил прямо Петру на лицо.
– Где болит? – не обращая внимания на кровь, повторил тот.
– С-с-спи-и…
– Спина? Двигаться можешь? Шевельни ногой, давай, пробуй!
– Н-не м-мо…, – глаза закрылись.
– Допрыгались, суки! – Пахан повернул искажённое злобой лицо с кровавым пятном на щеке, почему-то обращая гнев на товарищей, понимая всё же – они здесь ни при чём.
– Всё? – с надеждой спросил Сыч.
Одноглазый Газон молча отвернулся, Прыщ размазывал сопли по щекам, Урюк дёргал нижнюю губу, Карась брезгливо морщился, и только Саня Ферапонт, присев рядом, положил голову на грудь Витьки, прислушался:
– Дышит, – усмехнулся, – как же это он?
– Как же – так же! – нервно чесанув пятернёй волосы, завизжал Карась. – Хвостень за нами! Чего делать-то?
– Ждать! – отрезал Пахан, не сводя глаз с лица Зуба, которое бледнело всё больше.
– Чего ждать? – просипел Сыч. – Когда он встанет, отряхнётся и скажет: «Порядок, кореша. Пошутковал малость»?
– Заглохни! Я сказал – ждать! – рявкнул Пахан.
– Чёрт, а здорово он навернулся… Но нельзя же… Ноги надо делать, – голос Урюка дребезжал.
– Дело они говорят, – согласился Ферапонт. – Уходить, Петя, нужно.
Витька вдруг заговорил, кровь изо рта вновь засочилась, но не так сильно, слова стали внятными, но голос еле слышался. Пахан наклонил ухо к кровоточащим губам, пытаясь разобрать.
– Петя, не б-р-росай. И-избуш-шка там…
– Падла! Из-за него теперь!..
– Цыть! – рявкнул Пётр. – Где? Где она?
– Вд-доль реки ид-дти. Не бр-росай, Петь…
– Что за хата? – заинтересовался Ферапонт. – Деревня?
– Н-не знаю, – выдохнул Зуб. – Од-дна с-с-стоит.
– Ого! Разглядел? Неужто?
Пахан метнул взгляд в сторону Карася, вся компания приблизилась к умирающему, вслушиваясь.
– П-по реке с-смотрю. П-пет-ля-яет, на б-берегу с-стоит. П-полян-на вокр-руг. Не ос-ставляйт-те…
– Уходить надо, – Сыч затряс головой. – Тебе пожизняк, Пахан, светит, как пить дать. Уходить надо…
– Срань господня, – Пётр обхватил голову руками, но так и не смог отвести взгляда от молящего лица Зуба.
– Эге, внутрянку отбил, нога сломана, – ощупывая распростёртое тело костлявыми пальцами, определил Ферапонт.
Газон резко поднялся и зашагал прочь.
– Э, ты куда? – насторожился Прыщ.
Тот обернулся:
– Ждите. А мне шкура дороже, – и побрёл дальше.
Как-то робко за ним потянулись другие. Пусть идут. Петру нет дела до бунта, сволота! Крысы! Последним поднялся Ферапонт, чуть выждал, оставшись с глазу на глаз: