В августе 41-го. Когда горела броня
Шрифт:
Когда комиссар поднялся и побежал к танку, все его бойцы, все, кто мог стоять на ногах, последовали за ним, лишь пулеметчики продолжали прижимать немцев к земле короткими, скупыми очередями. В подбегающих гитлеровцев полетели гранаты, автоматчики, не научившиеся еще правильно использовать свое оружие, били длинными очередями. Немцы заметались, двое, несмотря ни на что, попытались прорваться к танку и упали в пяти метрах от него. Четверым удалось уйти, и Гольдберг с досадой подумал, что, хотя храбрости его людям не занимать, стреляют они паршиво. Снова оглушительно ударила танковая пушка, танк зарычал, выпуская клубы вонючего сизого дыма, и разведчики едва успели отскочить, чтобы не попасть
Немецкий огонь не смог остановить атаку бойцов Асланишвили, но разозлил до остервенения, и, дорвавшись до врага, они дрались с той беспощадной яростью, которая сотни лет пугала тех, кто вторгался в Россию с запада. За немцами были полтора года победоносной войны, покоренная Европа, идеи о превосходстве их нации, их расы, так что отходить без боя они не собирались. Упустив момент для контратаки, гитлеровцы вынуждены были обороняться на своих позициях, храбрости, силы, уверенности им было не занимать, и на окраине старого русского села, а ныне большого колхозного центра Воробьево, завязался самый ожесточенный бой из всех, что видела эта земля.
«Трехлинейка» против «маузера», трехгранный штык против штыка-ножа, красноармейцы и немецкие солдаты сцепились среди яблонь, вокруг нехитрых колхозных строений, на поросших сорняками пустырях, щедро поливая их человеческой кровью. Выстрелы, крики, ругань, взрывы гранат, рев и лязганье танков слились в чудовищный гул, в котором тонули приказания и трели командирских свистков, здесь не просили пощады, да ее никто и не дал бы. Люди дрались штыками и прикладами, стреляли в упор, рубили кинжалами и саперными лопатками, там, где не было места размахнуться, били кулаками, душили, давили. И хоть ярость русских и ярость немцев имела разные причины, сейчас все это отошло в сторону — осталось только бешенство и желание убивать, убивать не для того, чтобы победить, а для того, чтобы выжить. Все приемы штыкового боя, все навыки рукопашной схватки, все, что давали в учебных лагерях, оказалось позабыто, ломая штыки, красноармейцы били винтовками, как дубинами, хватали кирпичи и продолжали драться.
Они были крепкими ребятами, эти рабочие и крестьяне в серых мундирах, их готовили офицеры и унтеры, прошедшие ад Первой мировой войны, их боевой дух был высок, но все это продержалось недолго. На стороне бойцов второго батальона было численное превосходство, сознание своей правоты и ненависть людей, которых война оторвала от привычной, только-только начавшей налаживаться жизни, и отправила сражаться и умирать за сотни, если не тысячи километров от дома. К такому бою немцы готовы не были, те, кто мог, обратились в бегство, оставшиеся дрались с ожесточением отчаяния. Два десятка гитлеровцев во главе с офицером отступили в один из сараев и отстреливались из пулеметов и винтовок, не подпуская красноармейцев, пока Турсунходжиев не поставил свой Т-26 в двадцати метрах от строения и, стреляя из пушки по проломам и окнам, не подавил сопротивление фашистов. Еще через пять минут все было кончено. В плен попало всего семнадцать гитлеровцев, в основном тех, кто был ранен или оглушен и оставался на земле, пока схватка не кончилась.
Только теперь командирам удалось навести порядок в ротах и подсчитать потери, которые оказались меньше, чем можно было ожидать при таком бое. Опьяненные победой бойцы рвались дальше, но Асланишвили, горячий в минуты передышки, в бою становился не по-кавказски спокойным, подавляя природную свою осетинскую удаль и склонность к авантюре. Подождав, пока подтянутся пулеметчики, и отправив связного к артиллеристам и минометчикам, капитан выслал вперед разведвзвод, приказав выяснить, где находятся немцы, установить их численность и огневые средства. Лезть на рожон комбат не собирался.
Петров решил использовать краткую передышку, чтобы выяснить, каково состояние его роты. Безуглый попытался связаться с танками Турсунходжиева и Нечитайло, но рация молчала, по всей видимости, от стрельбы, тряски или ударов немецких снарядов по броне в ней что-то вышло из строя. Приказав радисту наладить станцию и оставив за старшего Симакова, комроты пошел искать свои танки. «Тридцатьчетверка» Нечитайло нашлась буквально в ста метрах, за сараями в саду. Украинец выскочил на две немецкие гаубицы, протаранив одну, развернулся, наехал на вторую, и тут у него от удара лопнул трак на правой гусенице. К счастью, опытный водитель сразу остановил машину и теперь экипаж вместе с пехотинцами ставили запасные траки, так что скоро танк должен был снова обрести боеспособность. Легкие Т-26 виднелись чуть дальше. Около одного из них сгрудились пехотинцы, посередине стояли с непокрытыми головами трое танкистов. У Петрова упало сердце; расталкивая красноармейцев, он подбежал к танкам и замер — возле танка лежали два изуродованных тела в танкистских комбинезонах, рядом, уткнув лицо в шлем, раскачивался, стоя на коленях, третий член экипажа.
— Как? — тихо спросил старший лейтенант.
— Противотанковая пушка, — так же тихо ответил Турсунходжиев, — снаряд попал в башню, Кононов погиб сразу, Прокопьев еще стрелял из пулемета. Диск был пуст, мы еле разжали пальцы на рукоятке.
Петров молча кивнул. Он ненавидел себя за тот вопрос, который должен был задать, однако времени на скорбь у него не было.
— Каковы повреждения машины? — Он уже видел страшную пробоину в борту башни, но должен был знать, может ли танк продолжать бой.
За спиной старшего лейтенанта загудели пехотинцы, возмущенные такой черствостью, их души еще не загрубели, им еще только предстояло научиться оставлять погибших там, где они упали, и горевать по убитым на ходу. Турсунходжиев, похоже, уже понял это, и точно таким же спокойным тоном доложил:
— Орудие выведено из строя. Но маска пушки, кажется, не пострадала, можно будет снять орудие с одной из подбитых машин.
Комроты кивнул:
— Пусть ведет машину на СПАМ, Евграфыч что-нибудь придумает. Здесь ему делать нечего.
— Я их… — хрипло сказал водитель, отнимая шлем от перемазанного гарью и кровью лица. — Я их давить буду, тварей. На гусеницы мотать…
— Отставить товарищ… Хренков, — вспомнил фамилию танкиста старший лейтенант.
Он опустился на колено рядом с танкистом и, положив руку ему на плечо, крепко сжал.
— Отставить. Здесь ничего не сделаешь, а танк нужно сохранить. Не последний день воюем, будет еще время давить. Давай, уводи машину.
— А ребята? — жалобно, как-то сразу утратив ярость свою, спросил водитель.
— Мы их с нашими похороним, — сказал усатый немолодой старшина-пехотинец. — Вместе воевали, вместе лежать будут.
Танкист кивнул, и вдруг, нагнувшись, поцеловал в мертвые губы сперва командира, потом заряжающего, затем встал и молча залез в танк. Заработал мотор, и машина, пройдя задом несколько метров, развернулась и пошла к лесу.
— Они с 39-го вместе, мне Кононов говорил, — кивнув на тела танкистов, сказал Турсунходжиев. — В Западном особом служили, вместе из окружения вышли, новую машину получили…