В августе 41-го. Когда горела броня
Шрифт:
Полковник Тихомиров, 2 сентября 1941 года, 10 ч. 15 мин.
Комдив поднял бинокль к глазам и снова посмотрел в сторону железной дороги. До нее оставалось каких-то полтора километра, но полковник уже знал, что дивизии не суждено их пройти. Двадцать минут назад над полем боя появился немецкий самолет непривычной, двухфюзеляжной конструкции. По тому, как медленно он кружил над позициями дивизии, Тихомиров сделал вывод, что это разведчик и артиллерийский корректировщик. А значит, немецкого контрнаступления можно было ждать с минуты на минуту. Зенитчики отогнали самолет, но это уже ни на что не влияло. Он повернулся к начштаба:
— Вы выполнили то, что я вам приказал, товарищ майор?
— Так точно, — ответил Алексеев. — Люди из тыловых подразделений направлены в стрелковые батальоны.
— Невелико усиление — сапожники, ездовые да писари, — пробормотал комдив, — но больше у нас ничего нет. Ладно, Семен Александрович, идите в штаб, похоже, они начнут с минуты на минуту. Пашины головорезы донесли, что слышен шум моторов. Полагаю, это танки.
Майор козырнул и пошел к наспех построенному блиндажу, в котором размещался новый командный пункт. Комдив снова поднял бинокль, словно надеясь увидеть немецкие машины.
— Когда в 20-е мы жили в коммуналке, нашим соседом был пожилой счетовод, бывший учитель гимназии, — сказал он вдруг, не оборачиваясь, — у него была крохотная комнатенка, одну половину занимала кровать, а другую — полки с книгами. Сотни книг. Он давал их мне почитать.
Комиссар не очень понимал, с чего это комдива вдруг потянуло на воспоминания, но инстинктивно почувствовал, что наступил тот момент искренности, когда человек раскрывает свою душу.
— У него было много книг по войне восемьсот двенадцатого года. С Наполеоном, — уточнил полковник на случай, если комиссар не знает, с кем воевали в тысяча восемьсот двенадцатом году. — Мне запомнилась одна легенда о генерале Кульневе…
Васильев находился в затруднении. С одной стороны, все эти рассказы о старорежимных гимназиях и царских генералах, мягко говоря, попахивали. С другой стороны, комиссар не мог не ценить откровенности комдива.
— Кульнев был хорошим командиром, — продолжал Тихомиров. — Храбрым, умелым, дерзким. Кроме того, он любил и понимал солдат, одевался в простой мундир. В последнем сражении ему ядром оторвало ноги, и тогда он сорвал с шеи генеральский орден и бросил солдатам со словами…
Полковник замолчал, словно вспоминая, и медленно проговорил:
— «Возьмите! Пусть неприятель, когда найдет труп мой, примет его за труп простого солдата и не тщеславится убиением русского генерала».
Комиссар молчал, понимая, что раз Тихомиров затвердил фразу наизусть, она много для него значит. Комдив повернулся и посмотрел в глаза комиссару:
— Надеюсь, Валерий, что, если меня убьют, вы сделаете для меня то же самое и не дадите им тщеславиться.
Комиссар молча кивнул. Полковник глубоко вздохнул и уже обычным голосом спросил:
— Это правда, что у Асланишвили кто-то закрыл собой амбразуру?
— Да, — кивнул комиссар, — красноармеец Холмов, из пополнения. Я уже сообщил об этом в штаб корпуса. Естественно, он погиб.
— Хорошо. Красной Звездой я сам имею право награждать — представим посмертно, в корпусе еще когда решат. — Он вдруг усмехнулся и зло сказал: — А вот хрен им, а не Россия, даже если по нас пройдут. Верно, Валера?
— Верно, Вася, — улыбнулся комиссар.
Старший лейтенант Петров, 2 сентября 1941 года, 12 ч. 55 мин. — 13 ч. 2 мин.
Немцы нанесли удар ровно в полдень. Залпов никто не услышал, но внезапно день превратился в ночь. Мощь огня, обрушившегося на позиции Тихомирова, была ошеломляющей, тысячи тяжелых снарядов перепахивали наспех вырытые окопы, рубили деревья, разносили в пыль развалины Ребятина. Артподготовка продолжалась сорок минут, и когда прекратилась, все было кончено — дивизия фактически перестала существовать. Погибли командиры 732-го и 717-го стрелковых полков, командир артиллерийского полка был убит снарядом на позициях гаубичной батареи. Дивизия потеряла почти всю артиллерию, большую часть лошадей и автотранспорта.
Сразу после окончания артподготовки немцы пошли в атаку. На полузасыпанные стрелковые ячейки, в которых, кашляя от едкого запаха сгоревшего тола, приходили в себя оглохшие, ошеломленные люди, катилось шестьдесят серых, приземистых машин. За танками двигались густые цепи пехоты. Кое-где, не выдержав этого зрелища, люди покидали окопы и бежали к лесу, но большинство с угрюмым отчаянием осталось на месте. Триста двадцать восьмая стрелковая дивизия приняла свой последний бой. То тут, то там оживали уцелевшие орудия, поставленные в боевые порядки пехоты на прямую наводку. Большинство успевало сделать несколько выстрелов, прежде чем быть уничтоженным огнем танковых пушек, но, тем не менее, три танка уже стояли неподвижно. Однако этого было мало. Основной удар пришелся на 717-й полк. Батальоны, в которых после артналета осталась едва половина бойцов, конечно, не смогли бы сдержать гитлеровцев, если бы не одно обстоятельство: перед самым началом в полк прибыли последние танки дивизии. Петров успел занять оборону на опушке небольшого леса и, хладнокровно подпустив гитлеровцев на четыреста метров, открыл огонь. Семидесятишестимиллиметровое орудие рявкнуло дважды, и два немецких танка замерли на месте.
— Кстати, командир, — с лихорадочной веселостью проорал Безуглый, ставший теперь заряжающим, — а по кому это мы лупим? Что за танки?
Он выдернул из боеукладки бронебойный и зарядил орудие.
— Т-3, — сквозь зубы ответил старший лейтенант, ловя в прицел серую лобовую плиту.
Немецкий танк остановился, водя пушкой, и Петров нажал на спуск. «Тридцатьчетверка» вздрогнула, орудие выбросило гильзу и клубы ядовитого дыма, и Безуглый снова зарядил его.
— Вася, — крикнул комбат, — меняем позицию.
Бледный Осокин задом вывел танк из кустов, и, проехав пятьдесят метров, вышел на опушку в другом месте. Немцы были в ста метрах, и экипаж понял, что отсюда им уже не уйти. Снаряд ударил в броню рядом с курсовым пулеметом. Осокин, дрожа, развернул машину и остановил танк. Грянул выстрел, и четвертая немецкая машина окуталась дымом. Не дожидаясь команды, водитель сдал назад, в «тридцатьчетверку» попало еще два снаряда — один разбил укладочные ящики на левом борту, другой срикошетировал от башни.