В августе 41-го. Когда горела броня
Шрифт:
— Товарищ комбат, готово! — крикнул из люка Безуглый.
— Вот увидишь, тебе сейчас то же самое скажут.
Тихомиров действительно приказал Петрову не лезть не в свое дело и дрыхнуть до рассвета. Чувствовалось, что полковник взвинчен, поэтому, когда связь прервалась, старший лейтенант почувствовал некоторое облегчение.
— Ну, что будешь делать? — невозмутимо спросил комиссар.
— Что делать… Спать буду, Михаил Владимирович, вот что, — раздраженно ответил комбат.
В деревне разгорались пожары, что-то ярко вспыхнуло, затем черноту темноты перечеркнула огненная струя.
— Огнеметы пошли, — заметил комиссар. — Ладно, спать так спать.
Петров думал, что теперь до утра не сомкнет глаз, но только улегся на прикрытый брезентом лапник, как сразу провалился в глухую черноту.
Комиссар смял пустую пачку папирос и отбросил в сторону к окуркам. Ночь понемногу светлела, уже можно было разглядеть заваленные срубленными деревьями громады танков. Беляков поежился и несколько раз резко махнул руками, разгоняя кровь. На поле опять наползал туман, вдали догорала деревня. Бой шел до
Рядом с этими двадцатилетними мальчишками он, меняющий четвертый десяток, чувствовал себя стариком. Он не хотел признаваться в этом даже себе, но в тот момент, когда Петров и Нечитайло вытащили из подбитого танка раненого комбата, Беляков почувствовал странную пустоту в груди. Комиссар никогда не испытывал ничего подобного. Михаил Владимирович всегда смеялся над рассказами о людях, которые могли предвидеть свою смерть, однако сейчас, наедине с собой, он ясно ощутил, что следующий бой ему не пережить. Эта мысль пришла внезапно, и на мгновение паника подкатила к горлу. Бешеным усилием воли комиссар взял себя в руки: после всего, что было сказано вчера, он не мог позволить себе даже минутной слабости. Страх был вытащен на свет из самых подлых и грязных закоулков сознания и в который раз безжалостно убит. Теперь следовало привести себя в порядок. Михаил Владимирович снял комбинезон и гимнастерку, достал из сумки свежий подворотничок и аккуратно подшил его. Хорошо бы, конечно, помыться, но воды поблизости не было, поэтому комиссар ограничился тем, что надел свежее белье. Зашив пару дырок на галифе, он намотал свежие портянки и почистил сапоги. Затем достал помазок и зеркальце, налив в кружку воды, взбил пену и принялся сбривать трехдневную щетину. За этим занятием его и застал Петров. Старший лейтенант с восхищением смотрел, как комиссар тщательно скоблит щеки и подбородок, затем, поливая из фляжки, смывает мыло с лица. Все движения Михаила Владимировича, скупые и точные, говорили об абсолютном спокойствии, и комбат, который чувствовал, что у него самого руки дрожат отнюдь не от холода, люто позавидовал Белякову.
— Что, Ваня, не спится? — комиссар убрал бритву в чехол и сполоснул кружку.
— Да вот, проснулся, — пожал плечами Петров. — Теперь, наверное, всегда раньше других вставать буду.
— Это нормально, — успокоил его Беляков. — Вообще-то, можно уже и остальных поднимать. Скоро совсем рассветет.
— Как деревня? — спросил старший лейтенант.
— Бой прекратился, так что, наверное, взяли.
— Понятно, — комбат смотрел на поле, затянутое туманом. — Что ж, пойдемте и впрямь поднимать наших орлов.
732-й стрелковый полк действительно взял Ребятино. Несмотря на внезапность атаки, несмотря на непривычный час, немцы быстро опомнились. Солдаты сильнейшей в мире армии, завоеватели Европы, они умели драться в любых условиях, и хотя ночью огонь пулеметов потерял часть своей сокрушительной мощи, гитлеровцы сопротивлялись умело и хладнокровно. Освещаемое пламенем горящих изб, село превратилось в поле боя, на котором уже трудно было отличить своих от чужих. О том, чтобы управлять батальоном в таких условиях, не было и речи — взводы воевали сами по себе, выполняя одну задачу: уничтожай тех, кто перед тобой, и продвигайся вперед. Вскоре на помощь второму был послан первый батальон, немцы открыли артиллерийский огонь по восточной окраине села, орудия дивизии начали ответную стрельбу, пытаясь подавить батареи врага. Третий батальон последовал за вторым, артиллеристы 732-го выкатывали «полковушки» на прямую наводку, стреляя в упор с дистанции пистолетного выстрела. К четырем часам ночи огонь немцев стал ослабевать, кое-где красноармейцы вышли на западную окраину села. В пять часов последние очаги сопротивления были подавлены, уцелевшие гитлеровцы начали сдаваться. О том, чтобы преследовать оторвавшегося противника, не было и речи, и командир 732-го выдвинул вперед дозоры и начал закрепляться в селе. Потери были ужасающими, в стрелковых ротах осталась едва треть бойцов, командир первого батальона был убит, командир третьего — ранен. Лейтенант, командовавший саперной ротой, сгорел заживо, когда рядом взорвался бак одного из его огнеметов. Асланишвили, дравшийся врукопашную, получил штык в плечо, но идти в медсанбат отказался. Комиссар полка, подававший пример остальным, отделался несколькими ожогами. Гольдберг казался заговоренным, его фуражка была пробита в двух местах, форма превратилась в лохмотья, но ни одной раны на нем не было. Чекменев, имевший приказ комдива отвести свои взводы, после того как пехота дойдет до немцев, сохранил большую часть своих разведчиков.
Понимая, что полк потерял боеспособность, Тихомиров приказал 717-му сменить 732-й, и танки, выдвигавшиеся на исходные, проехали мимо выходивших из села батальонов. Петров, стоявший, как обычно, в открытом люке, смотрел на смертельно уставших, грязных людей с черными от копоти лицами, и внезапно, повинуясь какому-то странному порыву, вскинул руку к танкошлему. В ответ какой-то человек без гимнастерки, с перевязанными плечом и рукой, поднес ладонь к мятой фуражке, но «тридцатьчетверка» комбата уже ушла дальше.
Задание, поставленное Тихомировым 717-му полку и отдельному танковому батальону, было простым: сбить немцев, окопавшихся в двух километрах западнее Ребятина, с позиций и, преследуя их, выйти к железной дороге. Времени на то, чтобы спланировать удар как следует, уже не оставалось: под утро немцы заняли Боголепово, оборвав последнюю нить, связывавшую одиннадцатую армию с фронтом. В батальоне
Майор, командовавший 717-м, сразу не понравился Петрову тем, что попытался раскидать машины по три на батальон. Комбат сказал, что такое применение танков является нерациональным, и майор немедленно сорвался на крик. Пожалуй, только вмешательство Белякова удержало комполка от оскорблений, но старшему лейтенанту пришлось выслушать несколько язвительных замечаний относительно личной храбрости танкистов. В ответ Петров, белый от ярости, сдержанно напомнил майору, кто именно завалил вчерашнее наступление, после того как танки, поддерживавшие 717-й, выполнили свой долг до конца. Командир полка побагровел и сипло велел выполнять приказ. Старший лейтенант, ощущая какую-то странную легкость в голове, потребовал связать его с комдивом. Это подействовало на майора, как ушат холодной воды, и в конце концов было решено, что танки пойдут с первым батальоном, а второй и третий будут поддерживать наступление. К машинам комбат и комиссар шли в отвратительном настроении. Оба понимали, что человек, с которым им приходится идти в бой, заботится не о выполнении задачи, а о собственной шкуре. В 732-м, с которым они дрались до сих пор, настрой был другой, и Петров, выругавшись, пробормотал, что, если так пойдет дальше, им придется следить не столько за противником, сколько за своей же пехотой. Комиссар хмыкнул, затем невесело рассмеялся:
— Привыкай, Ваня, это взрослая жизнь. Ладно, как говорится, «Херсон перед нами — пробьемся штыками, и десять гранат не пустяк». Ты, главное, перед людьми будь бодр и весел.
Пожав друг другу руки, они разошлись по машинам. Забравшись на башню, комбат приказал Симакову пересесть на место командира. Невозмутимый волжанин пожал плечами, и Петров занял место наводчика. Окинув взглядом выстроившиеся вдоль улицы танки, он повернулся на восток, и почти сразу началась канонада. Артполк, выполняя приказ комдива, обрушил на немцев огонь двенадцати дивизионных пушек и восьми гаубиц, в артподготовке участвовали даже трехдюймовые зенитки, Ракета взлетела до окончания обстрела, и комбат крикнул:
— Вася, заводи! Сашка, приказ Турсунходжиеву и Нечитайло — выходить на окраину деревни! От пехоты не отрываемся, идем семь километров в час, не больше!
Отмахнув, на всякий случай, флажками, комбат опустился на сиденье. Танк взревел, дернулся и, раздавив остатки забора, двинулся мимо сгоревших изб, мимо одиноко торчащих печей, ломая обуглившиеся деревья, вперед, в атаку. Выйдя на поле, машины развернулись в цепь, Петров высунулся из люка и посмотрел, как там пехота. Пехота пока бежала за танками, артиллеристы катили свои битые-перебитые пушечки, расчеты тащили «максимы». Комбат повернулся вперед. На этом поле рожь сжать не успели, в высоких хлебах можно было укрыть и противотанковую пушку, и пулемет. Но самые серьезные опасения у старшего лейтенанта вызывали две рощицы в немецком тылу. Эти два лесных островка, ряды стогов там, где поле начали убирать, — везде могла скрываться смерть калибра 88 миллиметров. На Украине он видел разбитую немецкую зенитку и знал, что такое крупное орудие спрятать можно далеко не везде. Петров лихорадочно осматривал поле, пытаясь различить замаскированный щит и длинный ствол. Артиллерия била в основном по линии наспех вырытых немецких окопов, обе рощицы, находившиеся примерно в полукилометре от переднего края, оставались почти не тронутыми. Комбат крикнул Безуглому, чтобы тот связался со штабом дивизии, собираясь просить перенести огонь, но радист, матерясь, сообщил, что никак не может вызвать «Ольху». До переднего края немецкой обороны оставалось метров пятьсот, когда заговорили немецкие орудия. Среди стрелковых цепей встали столбы разрывов, но пехота, воодушевленная присутствием танков, продолжала идти, и Петров с облегчением снова посмотрел вперед. Внезапно, словно ударенный током, он повернулся вправо — крайняя «тридцатьчетверка» стояла, развернув башню вбок. На глазах у комбата из переднего люка медленно вылез танкист, сделал несколько шагов и упал ничком, из моторного отделения танка вырвались клубы дыма. Он не видел попадания, но знал, что еще полминуты назад этот танк шел вперед. Чувствуя подступающую панику, Петров вертел головой, пытаясь отыскать, откуда был сделан выстрел. Второй танк подбили у него на глазах, Т-34 встал, словно налетел на стену, из открытого башенного люка вывалился горящий человек, за ним второй. Это было похоже на ночной кошмар — смерть рвала его машины одну за другой, убивала его людей, а комбат даже не видел, откуда летят снаряды. Вспыхнул Т-26, разом превратившись в костер, и в этот момент КВ комиссара, набирая скорость, вырвался вперед и пошел, целясь пятидесятитонной своей тушей в ближайшую рощу. Беляков, видимо, что-то заметил, но, не имея рации, мог только атаковать, надеясь, что, если не удастся ему, то, по крайней мере, его товарищи поймут, где затаилась зенитка. Петров не видел, как первый снаряд ударил в маску пушки, разом уничтожив все, что вечером так тщательно подваривали ремонтники. Старший лейтенант впился взглядом в опушку леска, пытаясь увидеть орудие. Второй бронебойный пробил лоб корпуса рядом с водителем, но Даншичев, воя от боли в разорванном осколками боку, не выпустил рычаги, посылая машину вперед. После третьего комбат наконец заметил ее, словно разгадал головоломку «Найди мальчика» в детском журнале. Справа ударила яркая даже днем вспышка, но Петров, не обращая внимания, рухнул на сиденье и, припав к прицелу, бешено крутил механизм наводки, ловя укрытый ветками серый щит. Он не видел, как в фонтане огненных капель взлетела вверх на пять метров угловатая башня тяжелого танка и во взрыве боекомплекта испепелились пять русских жизней.