В августе 41-го. Когда горела броня
Шрифт:
— Товарищ капитан, — негромко сказал полковник, — Ребятино — это ключевой пункт в их обороне, последний узел сопротивления перед железной дорогой. Вы понимаете, что деревня должна быть взята не позднее полудня?
Слово «должна» комдив произнес таким голосом, что всем стало понятно, что деревню действительно необходимо взять.
— С нашими силами это невозможно, товарищ полковник, — наклонив голову вперед, спокойно ответил капитан. — По крайней мере, до тех пор, пока мы будем действовать так, как сегодня.
— Насколько я понял, вы предлагаете действовать иначе? —
— Так точно.
— В таком случае я бы хотел, чтобы вы лично доложили мне свой план ночной атаки, товарищ капитан, — сказал комдив. — От вашего комполка я его уже слышал, теперь хочу услышать от вас.
— Есть, — Асланишвили почувствовал, что больше не волнуется. — Сегодняшние атаки имели единственный положительный результат — нарушена организация их обороны. Намеченные немцами сектора обстрела сбиты, мы уничтожили часть их огневых точек. В дневном бою это не будет играть роли — на такой дистанции они будут просто расстреливать нас, как в тире. Однако ночью они уже не смогут бить по секторам так, как сегодня утром. Я считаю, что в темноте мы сможем преодолеть пустыри и перейти в ближний бой. Тогда, по крайней мере, мы сможем реализовать свое численное превосходство.
— В темноте? А вам известно, товарищ капитан, что немцы в темное время суток регулярно пускают осветительные ракеты? — комдив покосился на прислоненную к стене шашку. — Или кавалерия так далеко вперед не заглядывает?
Асланишвили вспыхнул.
— Мая служба в кавалэрии нэ имеет значения, — от обиды в речи комбата прорезался акцент. — Мы падумали аб этом тожэ.
— Товарищ полковник, — негромко сказал Васильев, — давайте сперва выслушаем капитана Асланишвили, а потом уже будем обсуждать, где и когда он служил раньше. Говорите, товарищ капитан.
Асланишвили взял себя в руки и, кивнув, продолжил:
— Вчера ночью мы на всякий случай засекали время, за которое ракета опускается на парашюте. Они обычно пускают одну-две, через равные промежутки. Несколько ракет снесло на нашу сторону ветром, мы подобрали их и осмотрели. Кроме того, в бою за Воробьево мы захватили несколько целых ракет. Старший лейтенант Рябов, мой начальник штаба, по площади парашюта и весу ракеты определил приблизительную высоту, на которую ее выстреливают, — капитан посмотрел прямо в глаза Тихомирову. — Я считаю, что мы сможем сбить ракеты из ручных пулеметов. Прежде, чем они сообразят, что произошло, у нас будет минута-две. За это время можно преодолеть ничейную полосу.
Тихомиров помолчал.
— А капитан Чекменев вам нужен в качестве авангарда, я так понимаю? — спросил он наконец.
— Я предполагал, что разведчики смогут подобраться к немецким позициям в перерывах между ракетами, — сказал Асланишвили. — В этом случае они забросают гранатами первую траншею, а мы атакуем через них дальше.
— Что скажете, капитан? — повернулся комдив к молчавшему до этой поры командиру разведбата.
— Товарищ полковник, — сдержанно ответил Чекменев, — мой батальон и без того был укомплектован едва наполовину. Сейчас у меня осталось меньше ста человек. План капитана Асланишвили имеет хорошие шансы на успех, но еще сильнее ослабит нас. Если вы не боитесь остаться без «глаз и ушей» — приказывайте.
Комдив уставился в пол, на какое-то время в разрушенном доме воцарилась относительная тишина, прерываемая редкими выстрелами на улице.
— Ладно, пойдем, посмотрим на месте. — Он шагнул к выходу, затем обернулся, посмотрел на Гольдберга и повернулся к Васильеву: — А вы, товарищ полковой комиссар, займитесь пока своим хозяйством.
Вслед за комдивом вышли остальные, в избе остались только комиссары. Некоторое время оба молчали.
— Валентин Иосифович, — нарушил наконец затянувшуюся тишину комиссар дивизии. — Это правда?
— Что именно, товарищ полковой комиссар? — угрюмо спросил Гольдберг.
Валерий Александрович чувствовал, что попал в затруднительное положение, возможно, следовало спрашивать по-военному.
— Товарищ батальонный комиссар, это правда, что вы угрожали командиру второй роты первого батальона расстрелом?
— Я не угрожал, — спокойно ответил батальонный комиссар.
— Не угрожали? — переспросил Васильев.
— Я не угрожал, — повторил Гольдберг. — Я предупредил его, что, если он убьет пленных, я расстреляю его на месте.
— Вы собирались расстрелять командира Красной Армии из-за каких-то немцев? — комиссар дивизии был не столько рассержен, сколько удивлен. — Товарищ Гольдберг, это черт знает что! Бойцы и командиры ненавидят врага, это естественно, и при этом вы…
— Товарищ полковой комиссар, — устало прервал его Гольдберг, — вы раньше воевали?
Васильев почувствовал, что краснеет.
— Какое это имеет значение? — возмутился он.
— А я воевал, — задумчиво сказал Гольдберг. — Вы знаете, тогда мы тоже ненавидели. И я тоже произносил все эти слова о пролетарском гневе, революционной ненависти и все такое прочее. И поступал в соответствии с этим, тогда мне казалось, что так — правильно.
Он посмотрел комиссару прямо в глаза.
— Все это — просто слова, товарищ полковой комиссар, за которыми прятался один простой факт: мы убивали пленных, безоружных. После такого человек или оскотинивается, или долго мучается, если не потеряет совесть. Иногда без этого нельзя, но здесь не тот случай. «Командир обязан обеспечивать высокое политико-моральное состояние, воинскую дисциплину… своего подразделения». — Процитировав положение Боевого устава пехоты, Гольдберг замолчал.
— Товарищ Гольдберг, вы ведь видели эти фотографии? — тихо спросил Васильев.
— Так точно, — кивнул батальонный комиссар. — Очень хороший ход, кстати. Но, видите ли, товарищ комиссар, у этих немцев таких фотографий не было. Мне ни капли не жаль их, поймите меня правильно…
Близкий разрыв мины хлестнул осколками по стенам, Васильев невольно пригнулся, когда один из них влетел в разбитое окно и, срикошетировав от висевшей на стене сковороды, бессильно упал на пол под ноги Гольдбергу. Валентин Иосифович поднял иззубренный кусок металла, подбросил на ладони.
— Еще горячий, — пробормотал он. — Так вот, в бою — убивать сколько хватит сил, убивать, прежде чем они начнут сдаваться. Людоедов — казнить на месте, как бешеных собак. Но не больше. Убийство пленных разлагает бойцов, превращает их в зверей. Мы советские люди, товарищ полковой комиссар, мы — коммунисты, и допустить такое права не имеем. Во всяком случае, я так это понимаю. Если вы считаете, что я не прав — снимайте меня с должности.