«В бананово-лимонном сингапуре…»
Шрифт:
16
Вечером над Москвой, над больницей разразилась сухая гроза. Толстые молнии ослепительно сверкали во тьме. Я побаивался за Витю, который стоял на подоконнике, чуть не высунув лохматую голову в форточку, спасался от духоты.
— Слезай, — попросил я после очередного взрыва молнии, на миг озарившего палату. – Опасно.
— А мне уже всё равно! – весело ответил Витя, перекрикивая мощный раскат грома. – С детства по больницам, с детства на лекарствах. Хоть бы все скорей кончилось.
— Не трогай
Эдуард подсел на край моей койки, покосился на постанывающего рядом спящего великана. Вдруг спросил:
— О чём сейчас пишешь?
— О лимоново–бананном Сингапуре, – зло сказал я. Было жалко Витю.
Невыносимо от бессилия хоть как-то помочь.
— Почему о Сингапуре? Ты туда ездил?
Я ничего не ответил. Максимов посидел–посидел и отошёл. Поплёлся к своему ложу. Потом и Витя тяжело спрыгнул с подоконника. Дождь так и не начался. К ночи духота в палате усилилась. Тишина нарушалась стонами новых больных. Того, что положили рядом с Максимовым – усатого дядьку – стало выворачивать наизнанку. Максимов сбегал за санитаркой. Та появилась с ведром, шваброй и тряпками. Включила свет, матерясь, стала убирать рвоту на полу, на кровати. Переодела ничего не соображающего дядьку в чистую больничную рубаху.
— С вами тоже так было, – сказал мне Витя. – Даже хуже. Ещё и врачи колдовали.
Наконец, санитарка ушла, погасив свет.
Гроза замирала. Отдалённые раскаты грома едва достигали слуха. И тут сквозь наплывающую дремоту я различил в темноте, как силится сесть мой новый сосед. Черным силуэтом он приподнимался, беззвучно рушился, снова пытался встать.
— Нельзя вставать, – тихо сказал я. – Вам сейчас нельзя вставать.
Тот на минуту притих. Потом с новым упорством принялся за своё. В конце концов сел. Даже сидя, он выглядел Гулливером.
Передохнул и, опираясь руками о постель, стал поворачиваться, опускать ножищи в мою сторону.
— Ложитесь, – повторил я. – Нельзя вставать.
— Хохлы! – неожиданно заявил гигант. – Хохлы пекут коржи.
— Какие ещё хохлы? – поинтересовался я.
И тут с дальней кровати, где лежал усач, донеслось:
— Барыбинские коты следят из-за палисадника.
Максимов и Витя спали… Гигант все сильнее кренился в мою сторону, грозя всем телом рухнуть мне на ноги.
— Хохлы, – яростно бормотал он. – Пекут, понимаешь, коржи под кроватью.
— Барыбинские коты… — издали вторил усач.
Гигант накренился и обрушился поперёк моих ног. Я чуть не взвыл от боли. В панике нашарил у стены сигнальный шнур, задёргал.
Вбежала медсестра. Потом кинулась за дежурным врачом.
Они с трудом подняли слабо сопротивляющегося соседа, уложили, эластичными бинтами привязали его руки и ноги к кровати. Затем, пока врач делала ему укол, медсестра сбегала за какими-то металлическими решётчатыми стойками, которые они ловко водрузили по бокам его кровати. Пленённый великан, засыпая, все-таки пытался втолковать им что-то о хохлах. Но они перекинулись к постели усатого.
Я долго не мог уснуть.
…Где-то в Тбилиси, в больничной палате так же, наверное, лежал Алёша. Неподвижный. Если Немировский все-таки не перевёл денег. С другой стороны, зачем миллионеру мараться из-за пяти тысяч долларов? Вспомнились, как давным–давно сидел с Алёшей возле развалин древне–римских бань в апацхе – сарае с бамбуковыми стенками. Он наливал из глиняного кувшина изабеллу в липкие стаканы и над нами вились осы. Пахло дымком костра, над которым шипела баранина и варилась в котле мамалыга.
…А вечером вокруг спящего дома Алёши и Тамрико летали в темноте светлячки, издали слышался рокот реки Техури.
— Володя, — донёсся голос Максимова, — спишь?
Последние дни он всё время искал повода поговорить.
Насколько Эдуард лично виновен в том, что произошло с нашей страной, я не знал. Но снова беседовать с ним об этом было противно. Я не мог забыть самодовольного выражения его лица, когда много лет назад видел по телевизору репортажи сперва из Верховного совета, потом Первой думы.
Я притворился, что сплю.
Утром шёл врачебный обход, когда я увидел в раскрытой двери Марину. Обычно она так рано не приезжала. И сумки с провизией в её руках не было.
— Что с Никой? – спросил я, в то время, как врач выслушивала фонендоскопом моё сердце.
— Все хорошо, – почему-то сияя, ответила Марина.
— Доктор, как сердце? Последние дни совсем не болит. Я его не чувствую.
— И, слава Богу. Пожалуй, всё стабилизировалось.
— Тогда, пожалуйста, выпишите меня.
— Вы не пролежали положенных трёх недель.
— Ну и что? Лекарства можно принимать и дома.
— Нет. Не имею права, – она перешла к кровати моего соседа. К этому времени медсестра с санитаркой сняли решётчатые стойки, освободили Гулливера от пут.
— Хохлы! – сказал я ему, вставая с кровати. – Хохлы пекут коржи…
Он ничего не понял, ничего не помнил… Слабо улыбался.
Я подошёл к Марине, потянулся было поцеловаться и тут за её спиной в коридоре увидел двух человек. Мужчину и женщину. Мужчина стоял на костылях. Неестественно прямой. Женщина держала в руках корзину, прикрытую шалью.
— Алёша! Тамрико! – сказал я. И заплакал.
…Как мне удалось добиться от врача освобождения под расписку, как мы с Мариной, Алёшей и Тамрико долго ждали в холле у телевизора необходимое медицинское заключение с рекомендациями, как я выручал из хранения свою городскую одежду, торопливо переодевался – уже совсем другая история, другая жизнь.
Как можно было сразу догадаться, Алёше все-таки сделали удачную операцию, вживили имплантант из титана, поставили на ноги.
Оказалось, Немировский деньги все-таки выслал! Получив их, Тамрико сразу же позвонила мне, да никого не застала дома. А потом закрутилась в связи с операцией Алёши.