В бесконечном лесу и другие истории о 6-м «В»
Шрифт:
— Люблю! — Отец улыбнулся. — Ну чего, понеслись?.. Только я теперь побыстрей, ладно?
Так странно было видеть плечи отца, руки. Борька, может быть, впервые за всю свою жизнь увидел, какой у него отец. Мускулы у отца были не очень огромные. Но и неплохие!..
— Давай рюкзак, — сказал Борька, беспричинно улыбаясь.
— Да не надо, ладно…
— Ну, а зато позагораешь.
— Он вообще-то не тяжёлый… — Отец ещё секунду находился в сомнении. Но потом одним движением скинул рюкзак с голых плеч. Так сделал бы, наверное, какой-нибудь Борькин приятель, Горел, например, или он сам: а что особенного, раз человек предлагает… И потом, отец был уверен, что Борька вовсе не помрёт под этим рюкзачишком, а спокойно довезёт его куда нужно.
— Встречаемся на холме. — Отец подмигнул ему, толкнулся палками и разом съехал с небольшого бугорка, как бы с крылечка, которое отделяло тёмный лесной дом от светлой просторности поля.
Борька, ещё продолжая стоять на лесном крыльце, смотрел вслед отцу.
Хорошие лыжники всегда немного похожи на летящую птицу. Лыжи отца как бы сами бежали по лыжне, руки с палками взлетали высоко, наподобие крыльев, а сам отец шёл как-то хищно и стремительно пригнувшись. Прошло всего-то полминуты, а отъехал он уже далеко — обнажённый по пояс лыжник с помпоном на красной шапочке, который при каждом шаге перекатывался то влево, то вправо.
Борька тоже наконец толкнулся, стараясь сделать это по-отцовски сильно, и съехал с лесного крыльца на поле. И побежал; рюкзак тихонько ёрзал за спиной, но он действительно был не тяжёлый.
Почти сразу Борька понял, что за отцом ему не угнаться. Хоть он спешил, запыхался, но отец уходил и уходил вперёд. И тогда Борька толкнулся ещё раза два обеими палками, а потом пошёл спокойно, переменным шагом, уже больше не связанный с отцом невидимой струною гонки.
Лыжня шла совершенно ровно — ни вверх, ни вниз, и скользилось хорошо, и лыжи больше не косолапили и не толкали друг друга. А в небе над головой не было ни облака, ни птицы, одно только солнце и синева. Далеко слева и справа зеленел, не то синел лес, укрытый тяжёлыми шубами. А лыжня всё летела вперёд, и лес начал уже отставать, оставаться за спиной, зато холм рос и приближался. Домиков на его верхушке уже не было видно.
Вдруг сквозь весёлое повизгивание лыж он услышал или, вернее, почувствовал ещё один звук — спокойный и какой-то очень понятный этим полям. Такой, который как бы вообще не нарушал снежной тишины этого просторного места.
Борька остановился… Невидимый, неизвестно в какой стороне, постукивал трактор.
Вдруг он подумал, что всего пять или шесть лыжных шагов назад звука этого не было. Борька находился как бы на границе его. Немножко отъедешь назад — и окажешься в тишине, вернёшься — и опять услышишь… Неужели, он подумал, неужели правда так бывает? Ему было как-то странно и радостно.
А впереди он видел теперь уже совсем маленькую фигурку отца.
И это его открытие, и это солнце, и лыжи — всё было связано с отцом. И эта лыжня, на которой он стоял, по ней совсем недавно промчался его отец, делая её ещё более глянцевой и бегучей.
Сильно, как от боли, у Борьки защемило сердце. Ему непреодолимо захотелось крикнуть, чтоб отец оглянулся. Крикнуть то слово, которое он ни вслух, ни шёпотом не произносил уж неизвестно сколько лет: «Папа! Па-па!»
Но не крикнул, только продолжал смотреть на отца… Слишком маленьким получился бы его крик среди этого огромного простора.
И ещё другое: была мама и был Гоша. («А он же мне ничего плохого не сделал, — сказал себе Борька, — как же я крикну?») Отец в это время поднимался по крутому боку холма. И был так далеко, что теперь до него уже никак недокрикнуть.
Борьке от этого сделалось не по себе. Он подумал: «А что ж я-то стою!»
Правда, что ж он-то?! Сейчас отец влезет наверх, на ветер. И будет там один среди холода, даже без майки.
«Скорее, дурак ты несчастный!» — крикнул себе Борька. И побежал. Лыжи орали и дёргались. Один раз палка, зацепившись за что-то, больно рванула руку… Борька не помнил того момента, когда он заплакал. Только почувствовал вдруг, что разбухший нос мешает как следует дышать. Борька хватал теперь густой холодный воздух ртом, как откусывал. Грудь битком была набита этим холодом и болела. Он кашлял на бегу. И ещё приходилось сильно смаргивать слёзы, чтобы видеть дорогу в этой отчаянной гонке от самого себя.
Холм встал перед ним такой огромной и крутой высотою, что Борька понял сквозь слёзы, сквозь всю свою последнюю решимость, что никогда не влезть ему туда… И всё равно он полез напролом!
Но крутизна легко остановила его, толкнула обратно. Борька поскользнулся, лыжи поехали назад. Ещё немного и задники воткнутся в снег, треснут — тогда пиши пропало!
Его спас рюкзак: на какое-то мгновение он, как живой, перевесился вправо и потянул за собой Борьку. И оба они шлёпнулись в снег, спасая лыжи и ноги.
Ухом и щекою он лежал на снегу, шапка куда-то отлетела, правая рука провалилась по самое плечо и вся облипла холодом. И ничего уже нельзя было сделать, даже пошевелиться: ноги с лыжами крепко застряли в снегу и перепутались. Снег, словно болото, засасывал его.
Он перестал плакать, последняя большая слеза выползла из глаза и сейчас же пропала в белом, как невидимка. Он вдруг подумал, что если сейчас закроет глаза, то сразу умрёт от страха. Вернее, просто умрёт. И тогда он набрался последних сил и крикнул:
— Па-па!..
Но крик его получился таким тихим, что если б в трёх шагах сидела птица, она бы и не подумала испугаться и вздрогнуть.
— Папа-а!
И всё… И вдруг какой-то свист пронёсся по снегу. Борьку окатило ледяной пылью, неведомо отчего вставшей вдруг на дыбы. Короткое мгновение Борька чувствовал, как она оседает мельчайшим холодом. И сейчас же какая-то сила подняла его из снега. Он точно взлетел… И тотчас увидел, что его держат крепко и высоко родные руки отца.
И тут Борьку снова победили слабость и слёзы. Он уткнулся неживою после ледяной простыни щекой в холодную и обветренную отцовскую грудь. Но грудь была всё-таки теплее, и Борька грелся об неё. Плакал и грелся.
Борька и его отец катились по главной деревенской улице. С холма она полого уходила вниз вместе с двумя почти такими же. От площади с памятником улицы расходились широкими неспешными лучами: одна чуть влево, другая чуть вправо, а главная шла посерёдке. И если бы посмотреть сверху, с самолёта, вся деревня была бы похожа на трёхпалую гусиную лапу. А может, и нет. Может, это просто так представилось Борьке от хорошего настроения. А что там было двадцать минут назад… Э-э, да надо ли вспоминать-то!