В бесконечном лесу и другие истории о 6-м «В»
Шрифт:
— Ты чего сидишь, Петров? — спросил Сахаровский. И тут же в обычной своей невнятной манере добавил: — Нет, сиди, пожалуйста, если хочешь…
Какие все интеллигентные, подумал Серёжа чужими, слышанными где-то словами.
Горелов, ничего не сказав, начал подметать, а Борька Сахар лазил под парты и выкидывал бумажки в проход.
— Подвинься, пожалуйста, — сказал он Серёже.
Серёжа переставил ноги. И тут он подумал: а ведь не им сегодня дежурить. Конечно, не им. Сегодня должны Пашка Осалин и, Соколов.
И он сказал, уже зная, что перейдёт в другую
— Чего, нанялись, что ль?
— А разве люди попросить не могут? — спросил Сахаровский из-под парты.
Серёжа усмехнулся. Причём специально громко: Сахаровский с Горелом были, как известно, самые хилые в классе, а Соколов с Пашей самые здоровые, не считая только Стаина.
Сахар вылез из-под парты, посмотрел на Серёжу:
— Как раз совершенно неправильно ты усмехаешься!
Лицо у него было красное, потому что он там сидел, под партой, чуть ли не кверху ногами. От этой мысли Серёжа опять усмехнулся. Ему сейчас просто было смешно. А получалось, что он уже по-настоящему издевается! На секунду ему стало неприятно. Но он тут же сказал себе: пускай, всё равно ухожу отсюда.
Сахаровский не заорал, даже не разозлился, а так странно покачал головой, прямо как взрослый. И Серёжа неожиданно для себя подумал: вот бы с кем дружить! Но не успел ничего дальше додумать, потому что Горелов вмешался. Он заорал:
— Что ты с ним разговариваешь, Борька! Нормальный человек взял да помог бы сейчас! А этот…
— Не собираюсь! — как можно быстрее и небрежнее ответил Серёжа.
— Вот именно! Потому что тебе всё до лампочки, Петров!
И тут у Серёжи опять нашёлся быстрый и ловкий ответ:
— Эх ты, писатель Тимирязев! Даже говорить не умеешь. При чём здесь «до лампочки»? Глупое выражение!
— Нет, не глупое, а умное, представь себе!
— Неужели?
— Вот и неужели!.. У нас в подъезде, например, горит такая лампочка: днём пылает, как лошадь, а ночью ни грамма. Реле какое-то не фу рычит. Так же и ты! — Он звонко постучал себе кулаком по лбу. — Тоже реле не фурычит.
— Глупо!
— Нет не глупо, а правильно! Ты даже не слыхал, что у Соколова отец заболел. Иголкой себе ноготь проколол и в больницу лёг. А Пашка на переговорах со Псковом, его Мария Ивановна Суздалова… — Он не договорил, махнул рукой: — Лампочка!
Какой иголкой, подумал Серёжа, что за бред?.. Но спрашивать сейчас было как-то не к месту. Горелов между тем старался сдвинуть парты, сразу штуки три: там был мел раскрошен или ещё что-то белое. И Горелов, наверно, хотел замести. Парты, конечно, с места не трогались. Из-за его хилости.
— Давай уж помогу, тщедушный, — сказал Серёжа с ехидцей, но всё же и примирительно.
— Я тщедушный, а ты равнодушный!
— А в рыло не хочешь?!
— От тебя, что ли?!
Теперь и Сахаровский перестал возиться под партой. Стоял и смотрел на Серёжу. И Горелов смотрел из угла. Получался как бы равнобедренный треугольник из трёх точек. Вернее, из трёх взглядов.
Они
Серёжа взял портфель, прошёл по тому ряду, где стоял Сахар. Хотел сказать: «Дай пройти!», но не сказал и просто вышел из класса.
Дома он разделся, бросил в угол портфель. Зачем бросил? Раньше вроде не бросал. Ну и пусть валяется! Пошёл на кухню.
В это время дня у него было три дела. Пообедать, потом сесть за уроки, пойти погулять. Ни одно из этих обычных послешкольных дел Серёжа делать сейчас не стал. Хотя есть хотелось… Он пошёл к себе, лёг на диван. В большой комнате тикали часы. Серёжа поднялся, чтобы плотнее закрыть дверь. При чём тут часы? Пошёл в большую, сел у телефона, набрал стаинский номер.
— Алё, — сказал Стаин.
Серёжа сразу же положил трубку. Посидел полминутки, набрал номер Олениной. Прогудело раз и два…
— Я слушаю, — сказала Маринка. Она, конечно, была уверена, что весь свет знает её голос. (Серёжа молчал.) — Я слушаю вас! — звонко отчеканивая словечки, опять сказала Оленина. — Хм! А я знаю, кто это звонит. И очень глупо ты делаешь, что молчишь! И ты прекрасно знаешь, что тебе надо делать! — И она положила трубку.
Серёжа некоторое время послушал короткие гудочки. Он понимал, что все эти Маринкины слова, конечно, относились совсем не к нему. А к кому? К Стаину? Может, они поругались со Стаиным?.. Если бы на его месте были Горелов, или Шуйский, или даже Лаврушка, они бы сразу догадались. Они потому что знают… А он… Какой-то ненаблюдательный…
Но чувствовал Серёжа: не в наблюдательности дело!
«Я тщедушный, а ты…» Гад Горелов! И Сахар тоже — нашёл себе друга… Товарища! Не скажи, кто ты, а скажи, кто твой друг. Вот и скажут!
Ну если и скажут? «У Горелова друг Сахаровский». Ну и что?..
А у Петрова?
Что ж, если у человека нет друзей, про него вообще ничего не скажешь? «Никаких проблем». Как невидимка, да?
Нет, деятели! Я вам сделаю невидимку!
Он чуть ли не бегом бросился в кабинет к отцу, схватил газеты. Сегодняшние… Наплевать! Вернулся в большую комнату и стал их рвать. Клоки падали на стол. Потом собрал весь ворох, рассовал в карманы…
Школа была пуста, и никто не спросил Серёжу, чего он явился сюда в четвёртом часу, да ещё такой взмыленный. Серёжа взбежал на свой этаж, толкнул дверь шестого «В».
Класс был пустой и чистый, доска блестела, на полу ещё кое-где мерцали проталины, оставшиеся после тряпки.
Совершенно автоматически, заученным движением Серёжа снял шапку. Потом стал расстёгивать пальто. В карманах штанов зашуршали разорванные газеты. Серёжа замер, словно кто-то мог услышать этот шорох.
«Всё равно я сделаю, — сказал он себе. — Раз решил, то сделаю. По заслугам!»