В час дня, Ваше превосходительство
Шрифт:
Мальгин приоткрыл у припадочного веки, посветил фонарем и спокойно сказал:
— Притворяется!
Задержанный оказался Михаилом Тарантовичем, известным среди торговцев кокаином и морфием под кличкой Тарантул. В «Кафе поэтов» он пришел с новой возлюбленной поразвлечься в интеллигентном обществе и случайно встретил жену — ее-то он и колотил.
Из карманов галифе Тарантула Мальгин вынул новенький наган-самовзвод, почти фунт кокаина, расфасованного по пять-шесть золотников, — целое состояние.
Утром Мальгин сказал:
— Я — на вокзал. Наши из Петрограда приезжают. А ты допроси Тарантовича.
Андрей волновался чрезвычайно. Первый допрос. Какие вопросы задавать
В коридоре встретился Филатов. Он выслушал Андрея, засмеялся:
— Ты что, интеллигент? Он, гад, кокаином торгует, а ты с ним философию разводить? Наган обнаружили? Обнаружили. Пиши — и в трибунал. Все. Действуй.
Тарантул отказался сесть на стул. Давал показания стоя:
— Кокаин мне принес господин Кудрявцев, бывший доверенный фирмы «Гергард». Склад у этой фирмы в Мытном дворе. Если вам интересно поймать его с вещественными доказательствами, двигайте туда немедленно, у него там много кож спрятано, сколько — не считал, но много, сот пять. Хорошие кожи, все больше полувал. А направо, как войдете, пять бочек с хлороформом…
— Куда ему столько? — вырвалось у Андрея.
Тарантович чуть заметно улыбнулся. Андрей поправился:
— Может, это не хлороформ?
— Настоящий… Там еще валенок пар триста, и все с интендантским клеймом, и полсотни мешков апельсиновых корочек…
— Чего?
— Корочки апельсиновые. Толченые. Аптекари ими интересуются…
— Вы про кокаин подробнее расскажите, а заодно и про наган. Где добыли?
— Купил на Сухаревке. Там этого добра сколько пожелаете… Наган приобрел для личной безопасности, поскольку порядочному человеку вечером нельзя дальше ворот высунуться…
Тарантович неожиданно осоловел, вся его говорливость пропала. Без приглашения хлюпнулся на стул, согнулся в три погибели. Помутневшими, неживыми глазами посмотрел на Андрея, хрипло попросил:
— Пакетик! Хоть один!..
Андрей убрал кокаин в стол. Тарантович вскочил, закричал:
— Дай, сволочь! Христом-богом прошу!
Андрей позвал конвойных. Тарантович совсем сник, губы посинели. Плаксиво умолял:
— Ну, что тебе стоит!
С порога крикнул:
— Вены перережу! А ты, дерьмо, будешь за меня отвечать!
Андрей остался один. Его охватила тоска. На улице, очевидно, показалось солнце — даже в этой маленькой, окрашенной в серый цвет, с одним окошком, выходящим во двор, комнате посветлело. «А если он на самом деле вены перережет? Он же словно полоумный стал!» Заняться бы чем, но приходилось просто сидеть и ждать Мальгина.
«Посватал ты мне работу, товарищ Белоглазов! — вспомнил Андрей секретаря партийной ячейки. — И зачем я только согласился?»
Во дворе зашумели. Мартынов посмотрел в окно: въезжали подводы, груженные большими ящиками. Вскоре появился Мальгин.
— Ну как, поговорил?
— Поговорил, — мрачно ответил Андрей.
— Привыкай, Андрюша, ко всякому. Такая уж наша невеселая обязанность…
Артемьева Андрею особенно и расспрашивать не пришлось. Задержанный говорил торопливо, будто опасаясь, что не успеет:
— Извините, господин следователь… Прошу прощенья, гражданин следователь, вы меня не так поняли. Эти восемьдесят золотых монет царской, извините, чеканки, пятирублевого достоинства — полная моя собственность, досталась по наследству от покойного моего родителя Севастьяна Ивановича Артемьева. Так и занесите в протокольчик. А эти тридцать две монеты десятирублевого достоинства также наследственные. Я показываю чистую правду, поскольку все это доподлинная истина, подтверждаемая нотариальными бумагами. Хотя родитель мой — царство ему небесное, райские утехи и жизнь бесконечная! — расстался с земной жизнью в одночасье, но духовную заготовил заблаговременно по всей форме. Вы ее давеча в руках повертели и положили в зелененькую папочку. Гляньте, пожалуйста… Вот, вот, она самая. А эти тринадцать монет, число неприятное, невезучее, чертова дюжина, получены из рук в руки от матушки моей Александры Даниловны, и как хотите — верьте, не верьте, одним словом, заявляю по совести, получены, понятно, безо всяких документов… Эта монетка отчеканена из чистой уральской платины, достоинством в пятнадцать рублей, подарена мне дедом по матери, действительным статским советником… Звания вас нынче не интересуют, но, что было, то было, дед мой Данила Петрович Ломасов имел по табелю российских чинов четвертый класс, приравнивался по-военному к генерал-майору, а если по морскому ведомству считать, то к контр-адмиралу… Так вот, дополнительно о монетке из уральской платины. Она дедом пожалована в день моего вступления в приготовительный класс шестой московской мужской гимназии, помещавшейся, если это вас интересует, в Пятницкой части, в Овчинниковом переулке, в доме Плигиной…
До разложенного на столе богатства Артемьев не дотрагивался, а лишь водил над кучками золота дрожавшей широкой ладонью с короткими, волосатыми пальцами.
— Часы золотые, известной фирмы «Лонжин», с тремя крышками, сорт «Прима», ход анкерный, на девяти рубиновых камнях, приобретены самостоятельно, память мне пока не изменяет, в тысяча девятьсот восьмом году, в магазине Пророкова на Ильинке. Нынче в этом помещении карточное бюро, выдают трудовому народу карточки на муку, сахар, керосин и на спички. Мне, как нетрудовому элементу, карточек не положено. К часам отдельно — занесите в протокольчик — цепь, тоже золотая, с тремя брелоками. Записали? Очень приятно. На одном брелоке, видите, изображен петушок. Глазок у него бриллиантовый, в карат. На другом брелоке, обратите внимание, подковка. Одни считают суеверием, а некоторые любят подковку, говорят на счастье, но, если здраво рассудить, в теперешнем моем положении счастьем и не пахнет.
Пока Андрей доставал из стола чистую бумагу, Артемьев сначала погладил, потом понянчил на ладони тяжелый золотой портсигар.
— Тоже наследственный? — спросил Андрей и подумал: «Где я видел этого Артемьева?»
— Поскольку интересуетесь, отвечу. Благоприобретенное… Чистого золота в нем пятьдесят шестой пробы шестьдесят пять золотников. Для повседневного ношения не пригоден, тяжеловат, предмет подарочный… Откройте, внутри написано: «Глубокоуважаемому Александру Александровичу Пухову в день пятидесятилетия от благодарных сослуживцев по правлению Московско-Курско-Нижегородской железной дороги». Удостоверились? Приобретена эта вещица у самого профессора Пухова. Если не слышали, могу рассказать о нем поподробнее. Барин солидный, деликатный, проживает в Леонтьевском переулке, в доме Пегова, внизу в этом доме помещалось когда-то английское общество освещения Москвы текучим газом. Сейчас оно, понятно, закрылось — поскольку ни общества, ни газа. Уплатил я за эту, извиняюсь, гирю два пудовика крупчатки, настоящей, башкировской, первой голубой, и два фунта с половиной сахара: два фунта рафинада и полфунта песку в довесок по настойчивой просьбе Александра Александровича, поскольку в то время супруга его тяжело болела и нуждалась именно в сахарном песке, а профессор, как я догадался, жену в свое время баловал, и она к ограничениям не привыкшая…
— Здорово вы профессора ободрали!
— Ой, какое непонимание! Ободрали! Слово-то какое! Я ему, по теперешним временам, жизнь подарил. Крупчатка! Где вы ее нынче сыщете? Торговля не неволя — наше дело предлагать, покупателя — брезговать… А возьмите сахар! Это до войны все, кому не лень, внакладку чаем баловались, а теперь Ре-Се-Фе-Се-Ре — русский сахар фунт сто рублей… — Артемьев состроил что-то вроде улыбки и добавил: — Рассказывают такую анекдотину… Господи ты боже мой, кто их только выдумывает!