В час, когда взойдет луна
Шрифт:
Над каналом прогудел снитч. Пролетев над яхтой, завис на миг. Заснял. Обычный снитч, диспетчерский. Конечно, если что, СБ с лёгкостью получит данные и от диспетчерской службы канала — но для этого они должны будут сначала сообразить, что именно и от кого нужно запрашивать. Снитчи — и уличные, и полицейские, и диспетчерские, поставляют такой объем информации, какой ни одна человеческая или даже вампирская команда обработать полостью не в силах — а машина что ж, машина дура. Она тупо выполняет свои задания: уличный снитч фиксирует участников движения, этот, канальный лоцманский — названия и номера судов, время прохода, — и через определенное время все эти данные
Десперадо нравились портовые города. Это как мешок, который внутри больше, чем снаружи. Кого там только не встретишь, и всякой твари как минимум по паре, так что и немота, которую иногда приходится демонстрировать, — ну, как иначе сделаешь заказ в кафе или спросишь, как пройти туда-то? — не очень особая примета. Ещё и не таких эти портовые города видали.
Замолчал он в восемь лет, когда его мама после прохождения адаптационного курса вышла замуж за начальника полицейского управления в Сигишоаре. Замолчал не сразу — а после того, как «папа» в первый раз изнасиловал маму и избил его самого. Просто приказал себе не кричать — а когда сознание вернулось, оказалось, что он и говорить не может — даже с синтезатором.
Случись это с кем-то из других детей, неладное заметили бы раньше — учителя, воспитатели, да просто знакомые… Но Лучан с матерью были из-за фронтира, от них ждали неровностей. Румыния перестала быть зоной рецивилизации полтора поколения назад, кто сам не помнил, тот наслушаться успел, как оно там, с той стороны. А потому мальчика жалели, надеялись, что отогреется — а уж на Штефана Дмитряну и вовсе не стали бы грешить — золотой человек, вырос здесь и никто, кроме шпаны, ничего худого, кроме доброго, о нем сказать не мог. Синяки и ссадины иногда замечали — но мальчишки есть мальчишки, мало ли с кем он дрался и где оцарапался — а он ведь дрался. И только внеплановый медосмотр открыл следы жутких избиений.
Конечно, о случившемся заговорила вся Сигишоара. Как же так — начальник полиции, приличный человек… Женился на женщине из-за фронтира, взял ребенка из-за фронтира — думали, святой. Ведь все знают, что такое эти, оттудашние. А оказалось — он их взял, чтобы позволить себе то, что с местными — даже со шпаной — позволить себе было нельзя. Или было в этой Сильвии что-то такое, что будило в мужчине зверя? Они там… Но то ж в Сильвии, а не в мальчишке. Он же даже рассказать не мог, немой.
Отчима больше ругали, чем жалели, маму больше жалели, чем ругали, а самого Лучана дружно занесли в невинные жертвы. И все бы успокоилось, если бы Штефана просто посадили.
Но его занесли в категорию F, и однажды ночью Лучан проснулся от объявшего его смертного ужаса. А когда он нашел в себе силы спуститься вниз, и увидел маму плачущей над белым-белым телом «отца»…
Он почувствовал, что его предали. Это была не защита, не справедливость — что-то совсем другое.
И вот так получилось, что иммигрантка из-за фронтира, Сильвия Дмитряну,
Нелепая была сплетня — ну как, скажите на милость, Сильвия могла свалить свою вину на мужа, если того допрашивали под наркотиком и вина его была признана им самим? Но Лучан не мог приводить доводы разума — он ведь был нем, да и не очень сообразителен. Он мог просто бить — и бил.
И тут уж в городе многие уверились, что ни за грош пропал Штефан. Потому что как не поднять руку на такого волчонка? Погиб из-за шлюхи и ее немого отродья. Высокие господа, тех, кто получше, любят — вот и не стали особо разбираться. Дело ясное.
Конечно, так считали не все, но и того, что было, хватало с головой.
А Лучан не мог, никак не мог им объяснить, почему мама ни одной ночи не может встречать трезвой, и почему ей все время нужен хахаль в постели. Да и не стал бы, вернись к нему речь. Этим объяснять? Да пусть провалятся.
И когда за ним приехали приюта, забирать — он шипел, лягался и кусался, потому что мама ведь была хорошая! Ну и что, что по утрам от нее пахнет перегаром? Ну и что, что по утрам от нее выходят чужие мужики? Она ни разу не обидела Лучана, и всегда его ласкала, даже когда у нее болела голова. Как они могли? Как они могли так с ней поступить? Если это их справедливость — то зачем она нужна?
Сильвия Дмитряну не стала ждать, пока к ней придут ночью. И обращаться за помощью не стала. Взяла дробовик мужа и разнесла себе лицо.
Из детского дома Лучан сбежал. И еще раз сбежал. И еще раз. А в четвертый раз его отправили в «горную школу» — и там Лучану неожиданно понравилось. А еще больше понравилось у дядюшки Руди — хуторянина, взявшего Лучана на лето. А однажды вечером к дядюшке пришли люди…
Один из них, господин Григораш, выделялся среди всех уверенной повадкой и ученой, книжной речью. После темноты он позвал Лучана в сад, поговорить.
Он говорил, и каждое его слово ложилось как камень в стену. Мир устроен несправедливо. Впрочем, Лучан, ты это знаешь не хуже, а то и получше, чем я. И стоит ли ждать справедливости от мира, где всем заправляют людоеды? Одних пожирают без закона за фронтиром, других по закону — здесь. И даже если нужно защитить слабого, это отдают на откуп людоедам, потому что не хотят брать на себя ответственность за грязную работу. Так несправедливость устраняют несправедливостью, а преступление — преступлением. И неудивительно, что такой парень, как ты, не хочет жить по законам, которые волки придумали для овец…
А потом попросил показать, как Лучан стреляет по камешкам.
Отлично Лучан стрелял по камешкам. Глаз с детства был верный, а с рогаткой он не расставался уже четыре года. Если железным шариком — то мог и взрослого мужика свалить.
— А из настоящей винтовки хочешь попробовать? — спросил господин Григораш.
Они вышли рано утром. Охотничий сезон только-только начался, и у господина Григораша была лицензия на отстрел двух оленей. Олени расплодились в Карпатах за последние сто лет — во время войны и рецивилизации на них почти никто не охотился, а после охота стала непопулярным развлечением.