В четыре утра

Вахман Вениамин Лазаревич

–  Ты думаешь, что все те, кто проделал ледовый поход, уже окончательно наши? - Янис покачал головой. - Рано. Читал в "Правде" про раскрытие офицерского заговора "Союза спасения родины и России"? Большой был заговор. И еще могут обнаружиться. Многие нарочно притворяются, чтобы войти в доверие.

Федяшин с досадой махнул рукой.

–  Ну, ладно. Хватит вокруг да около. Вызвал ты меня драить, ну и драй до блеска. Ясно: Ведерников накатал рапорт, жалуется на подрыв авторитета. Ты, как военком дивизиона, обязан во всем разобраться.

Янис кивнул.

–

 Написал Ведерников рапорт, это абсолютно ве'рно. И верно то, что он жалуется на твое вмешательство в его командирские функции. Но главное в другом. Главное, Ведерников высказал интересное соображение. Он считает, что крейсер "Олег" не наткнулся на мину, а его торпедировали. Торпедировала не подводная лодка, пробравшаяся сквозь минное поле, торпедировали с маленького катера, вот такого, с каким вы встретились и который хотел, между прочим, торпедировать и вас.

–  Что?!..

Федяшин сделал резкое движение, и тут проклятое кресло завалилось на своем шарнире, словно кресло у зубного врача. Федяшин ощутимо стукнулся затылком. Он попытался выпрямиться, но кресло не поддавалось. Янис осторожно надавил на подлокотник, помог выпрямиться.

–  Я вижу, на тебя догадка Ведерникова произвела очень сильное впечатление, - сказал он. - Это понятно. На других тоже произвело впечатление. Начальник нашего дивизиона Аненков, как крупный минный специалист, возмущается, считает предположения Ведерникова ерундой. А в штабе кое-кто призадумался. Ведь у катеров очень небольшая осадка, они вполне могут прошмыгнуть над минами.

–  Та-ак... - Федяшин озадаченно поскреб затылок. - Выходит, я зря беспокоился насчет соблюдения нейтралитета. Надо было раздолбать эту вертихвостку.

–  Может быть... - согласился Янис. - Только сделанного не воротишь. А теперь слушай: в порядке революционной дисциплины надо, чтоб командир и комиссар ладили, доверяли друг другу, делали одно общее дело. Я сказал, что ты зайдешь к Ведерникову, объяснишься.

–  Ладно, - со вздохом уступил Федяшин. - Зайду, объяснюсь.

В прежние времена, еще при царском режиме, послеобеденный сон команды называли "высочайше утвержденным". Теперь у него не было никакого названия, но все равно сразу после обеда все свободные от работ укладывались кто куда.

Паша любил спать на прогретой солнцем, чуть припахивающей не то смолой, не то щелочным мылом палубе. Даже вроде было и не жестко. Засыпал он быстро, и сны ему снились хорошие, домашние. То привидится косой двор того домач в Ревеле, где их семья снимала комнату, а на дворе матьг развешивает белье. Или мальчишки, с которыми дружил, идут все вместе по улице: слева рассудительный, скупой на слова Густав, справа веснущатый озорник Лёха, самозабвенный враль и выдумщик. Иногда во сне видел отца, будто пришел с работы усталый, сам чуть шевелит губами, до того измотался, но сыну всегда улыбнется, скажет ласковое. И тут же во сне сердце тревожно сжималось от душевной боли и тоски. Ведь давно все не так, нет у него отца, мать замужем за другим, друзья далеко, и даже Ревель уже не Россия, а заграница.

Сегодня Паше привиделась тихая

речка. Сидят они с отцом в кустах, свесили над водой удочки, а на другом берегу глухо рокочет завод господина Берга. Отец на этом заводе токарем. И почему-то днем поют соловьи. Поют, заливаются...

Сон неожиданно прервался, будто Пашу выдернули из страны грез. Нехотя разлепил глаза. Трель вовсе и не соловьиная. Рядом с ним присел на корточки рассыльный, тихонько дует в боцманскую дудку над ухом. Такая манера будить. Дали дураку игрушку. И не завод грохочет. Это на стоящем перед "Гориславой" эскадренном миноносце травят пар. Видно, сейчас уйдут в дозор.

–  Военмора Егорова, который Пашка, вызывают срочно к военмору Глинскому, - осклабясь, выложил рассыльный и слегка поддал Пашку кулаком в бок. - Слышь! Ревизор по тебе заскучал.

–  Ладно, отчаливай... Сейчас явлюсь.

Павел медленно поднялся, свернул брезент, служивший подстилкой, нахлобучил свалившуюся во сне бескозырку. Что за дело такое срочное? Зачем мог понадобиться ревизору он, юнга? Конечно, по новому революционному порядку оба они в одинаковом звании - военморы, военные моряки, и только. А все ж...

Павел вздохнул, одернул мятую робу, солидно зашагал, обходя спящих.

Каюта ревизора помещалась на шкафуте, ближе к корме. Дверь настежь открыта. Ревизор, бывший мичман Глинский, в расстегнутом белом кителе, сидит за столом, щелкает костяшками на счетах. Ветер парусит оранжевую шелковую занавеску у открытого иллюминатора. Солнце пронизывает шелк, и вся каюта словно наполнена движением, будто весь воздух ходит волнами.

Паша остановился перед распахнутой дверью, приставил ногу, стараясь говорить по-мужски, басовито, доложил: - Военмор Егоров явился.

Бывший мичман повернулся в крутящемся кресле, оглядел начальственно матроса. Сразу видно, не проходил настоящего строевого обучения. Глинский поморщился. С такими вот "салагами", не хлебнувшими флотской муштры, чувствуешь себя особенно неловко. Они не различают оттенков в обращении. Что для них офицер, по-нынешнему "спец"? Живой пережиток проклятого прошлого.

–  Товарищ военмор, лопрошу вас переодеться в выходное, - сказал Глинский, сам себя презирая в душе за то, что не приказывает, а просит. Засим получите у меня запечатанный пакет и разносную книгу. Пакет нужно срочно доставить в штаб и сдать под расписку.

По уставу полагалось ответить: "Есть! Разрешите выполнять?".

Но ревизор услышал иное.

–  Пушку дадите? - быстро спросил юнга.

–  Что? - обалдело переспросил бывший мичман.

–  Ну, пушку! . . Наган в кобуре, ежели иначе не понимаете.

Военмор Глинский смотрел на военмора Егорова тоскливым взглядом.

–  Откуда я тебе возьму наган, - наконец сказал он жалобно. - Нет у меня нагана.

Признаваться в этом было до крайности обидно. После революции личное оружие оставили только тем офицерам, кому полностью доверяли. Глинский, видимо, таким доверием не пользовался, ему не оставили даже маленький дамский браунинг, всегда лежавший в тумбочке у койки.