В дальних водах и странах. т. 2
Шрифт:
Прямо перед нами, начиная от ворот, тянулась широкая шоссированная улица, вдоль которой был устроен посредине бульвар с деревцами и цветниками. На половине своего протяжения она пересекалась другою такою же точно бульварною улицей. В пункте их пересечения находится центр Иошивары Здесь один из домов принадлежит казне, и в нем помещается со своею канцелярией так называемый "начальник Ганкиро", на обязанности коего, сверх наблюдения за чистотой, порядком и благочинием квартала лежит еще ведение регистровых списков всех обитательниц Иошивары, нотариальное свидетельство заключаемых ими договоров с их антрепренерами, санитарный надзор при помощи особо назначенных врачей и судебно-административное разбирательство всех возникающих в пределах квартала историй, жалоб и претензий. Весь квартал разбивается четырьмя продольными и тремя поперечными прямыми улицами на совершенно правильные участки. Но насколько центральные улицы широки и опрятны, настолько же крайние, ближайшие к наружной стене, узки, мрачны и представляют чисто трущобные проходы с темными и грязными конурами и чуланчиками вместо жилищ, где гнездятся последние отребья проституции.
В Иошиваре, как в одном фокусе, сгруппированы все степени падения "жертв общественного темперамента", от отребьев до самых блестящих куртизанок, которые помещаются на лучших местах и в лучших домах иошиварского центра.
Все улицы, сверх обыкновенного городского освещения, были еще иллюминированы рядами шарообразных красных и продлинноватых белых четырехугольных фонарей, с нумером и особым "гербом" или девизом дома, обязательно выставляемых над каждою входною дверью. В самом конце улицы высится пожарная каланча, около которой прислонилась к стене буддийская часовня, По случаю праздничного времени, на улицах сновало множество всякого народа, между которым мы заметили немало "инкогнито", закутанных креповыми шарфами, из-под которых виднелись только глаза. У центрального перекрестка прогуливались вдоль аллей некоторые из перворазрядных куртизанок в богатых зимних киримонах (на вате), со множеством черепаховых шпилек в волосах, торчавших во все стороны вроде ореола. Каждая гуляла в сопровождении одной или двух своих прислужниц, обязанность которых нести фонарь, иногда собачку или какие-либо туалетные вещи их госпожи. Встречаясь одна с другой, эти дамы не без грации отдавали друг дружке церемонный поклон, словно настоящие гранд-дамы японского общества, и иногда останавливались на минуту перекинуться несколькими любезными словами. Прохожие мужчины вежливо сторонились перед ними, уступая дорогу или обходя их группы, и замечательно, что ни один из них не позволил себе на их счет никакой резкой или фривольной выходки, точно это и в самом деле были вполне порядочные женщины. Выходит, что даже и в подобном месте японская "улица" куда приличнее и благовоспитаннее европейской! А между тем не думайте, чтоб общественная нравственность относилась к женщинам этого разряда поощрительно или даже индифферентно. Путешественники, утверждающие противное, положительно ошибаются или судят слишком поверхностно. У Эме Эмбера, который в этом отношении тоже далеко не непогрешим, приведена, между прочим, одна народная песня, где для куртизанки нет других слов, кроме проклятия. Вот что поется в ней про куртизанку, которой ее возлюбленный из мести отсек голову:
"Вот она, распростертая на земле, без головы, эта бессердечная женщина, которая любила всех и никого не любила!
Она привыкла играть людьми как фальшивый игрок, умеющий, бросая кости, повернуть их в свою пользу.
Не ее следует жалеть, — надо плакать о ее многочисленных жертвах.
Женщина, которая подрезала ноги стольким мужчинам во цвете лет, не заслуживает доли, лучшей той, что предназначена убийцам из-за угла".
Я говорил уже раньше об обычае, в силу которого женщина, решающая поступить в ганкиро, обязана съесть перед коце (местный старшина) горсть рису с ложки, что считается в высшей степени позорным и служит символом ее разрыва навеки со всем честным миром. Поэтому все рассказы о том, будто многие буржуазные семейства отдают своих дочерей еще в детском возрасте на воспитание в ганкиро — не что иное, как самый вздорный вымысел. Мы, по крайней мере, не видали здесь ни одной малолетней девочки, да и не слыхали ни о чем подобном от людей, более нас знающих японскую жизнь. Точно также круглый вздор и то, будто многие порядочные люди ищут себе жен между иошиварками. Если и случаются такие факты, то это не более как исключение, возможное в Японии столько же, как и во всем остальном мире. Напротив, люди, знающие японскую жизнь, положительно удостоверяют нас, что здесь ремесло куртизанки презирается гораздо более, чем в Европе. Доказательство тому — эта самая Иошивара: правительство еще с древних времен нашло благопотребным совершенно выделить проституцию из круга общегородской жизни и замкнуть ее, как в тюрьму, в особый квартал, да еще окружить ее там высокими стенами и самым бдительным надзором, подобно тому, как в некоторых городах Востока изолируют прокаженных. Иошиварка до недавнего еще времени не смела даже появиться за чертой своего квартала иначе, как в совершенно закрытом паланкине. Теперь, под давлением европейской "цивилизации", начинают уже смотреть на это несколько легче, но все-таки нравственное и общественное положение иошиварки таково, что многие из них, под гнетом сознания своей безысходной отверженности, кончают самоубийством.
6-го января.
Выдался нынче день, чрезвычайно обильный разнообразными впечатлениями. Утром — обедня в посольской церкви, с водосвятием. После завтрака — визиты германскому и австрийскому посланникам. Помещения того и другого прекрасны, но дом нашего посольства все же лучше и представительнее всех, кроме разве китайского, который щеголяет своеобразною архитектурой и роскошью, напоминающею богатые буддийские храмы. Но у китайцев свое, а у нас устроено хорошо и комфортабельно по-европейски, с присоединением таких чисто русских удобств, как печи и двойные рамы, что в зимнее время и здесь является далеко не лишним. Архитектурная же внешность и местоположение нашего посольства лучше всех остальных.
Окончив визиты, пошел я с В. Н. Бухариным прогуляться. Мы обогнули посольский квартал с западной стороны, держа направление к югу, на верхушки темных рощ, покрывающих холмы Сиба и, перейдя мост на Канда-гаве, очутились в округе Мицу, где участок Мегуро отделяется от участка Атакоста. Тихие улицы, редкие прохожие, редкие лавочки и то больше все съестные или зеленные. На берегу проточной канавки заголившиеся ребятишки спускают кораблики; в другом месте налаживают ими смастеренную ветрянку; далее, задрав вверх хохлатые головы, следят за полетом бумажного змея. Вообще на улицах попадаются преимущественно дети. Изредка раздаются из какого-нибудь домика звуки самсина и голосок молодой певицы. Сравнительно с другими частями города, жизни тут очень мало. Тишина в воздухе, тишина на земле, — деревней и весной пахнет; петухи поют… Дорога спускается под гору, в лощинку между двумя возвышенностями. В садиках по обеим сторонам ее много деревьев, не теряющих листа, несмотря на январь месяц. Склоны и вершины холмов покрыты облиственными деревьями и кустарниками, — совсем будто и не зима.
Замечаем впереди высокое гранитное тори с парою каменных канделябров по бокам его на мощенной плитами площадке, от которой две расходящиеся лестницы ведут широкими гранитными ступенями на вершину лесистого холма, обнимая с двух противоположных сторон его склоны. На этих лестницах вечная тень благодаря простирающимся над ними широким и густым ветвям высоких старорослых деревьев. Как должно быть хорошо тут весною!..
Легко взобравшись наверх по одной из этих отлогих лестниц во сто ступеней, мы очутились перед старым храмом. Он не богат, но что за мастера японцы выбирать места для своих святилищ! И как сильно сказывается в этих случаях прирожденное им чувство изящного!..
Храм окружен великолепною рощей вековых криптомерий и разных других деревьев, среди которых таинственно выглядывает его резной фронтон. Здесь искусство и природа взаимно дополняют друг друга, представляя своим сочетанием прелестнейшую декоративную группу. Вокруг полная тишина и безлюдье, — ни души живой, словно храм этот покинут и забыт. Даже не верится как-то, чтобы среди столь обширного, многолюдного города могло вдруг выдаться уединенное, поэтически заглохшее место. Выйдя из рощи, мы очутились в виду скромного чайного домика на большой расчищенной площадке, по обрывистому краю которой тянулись на деревянных подпорках две галереи с перилами, открытые спереди и унизанные вдоль по карнизу рядами пунцовых фонариков. Над одной из них торчала деревянная вышка с платформой и флагштоком. С этого пункта открывается превосходный вид на значительную часть города, в особенности на его южные кварталы и на широкое взморье; но так как в общем характере своем эта обширная картина вполне напоминает ту, которой несколько дней назад я любовался с балкона русской духовной миссии, то описывать ее нет надобности. Сойдя вниз, мы узнали, что этот холм называется Атага-Яма.
Отсюда повернули мы в обратный путь к Тора-Номону, то есть тигриным воротам, у моста того имени на Кандагаве, в соседстве с коими находится русское посольство. Путь лежал по улице Кубоцио. где в одном месте явился нам совершенно неожиданный сюрприз в виде вывески с русскою надписью, составленною, можно сказать, руссее русского. Она находилась над входом в какую-то скромную японскую цирюльню и рядом с местными литерными знаками гласила по-русски: "Брильня". Поезжайте от Архангельска до Баку или от Калиша до Владивостока, и можно хоть какое угодно пари держать, что на всем великом пространстве Российской Империи вы не увидите на брадобрейных заведениях иного названия как "цирюльня" или "парикмахерская", в губернских же городах встретите и "куафера из Парижа", а тут вдруг "брильня"! Совершенно русское слово, как нельзя более в духе нашего языка придуманное, странно сказать, японцем. Это первая русская вывеска, какую мы встретили в Токио; в Иокогаме есть их несколько.
На той же улице Кубоцио наткнулись мы на представление пляски корейского льва, так называемого комаину, изображение коего в виде бронзовых или каменных статуй нередко приходится встречать во дворах некоторых храмов. Подобно тому, как смеются здесь над Кицне, лисичкою святого Инари, так, очевидно, потешаются и над корейским комаину, что не мешает, однако же, суеверному почитанию обоих этих символов, в память того, что некогда, в своем натуральном виде, тот и другой служили вместилищем или земною оболочкой двум служебным (то есть низшего порядка) духам. Вокруг двух комедиантов собралась большая толпа, в которой преобладали женщины и дети. Один играл на барабане, другой изображал льва. На этом последнем был надет на застежках желтый мешок с четырьмя рукавами, для рук и ног, испещренный поперечными черными полосами, в виде тигровой шкуры; сзади торчал хвост, увенчанный пучком волос из пакли, которым комедиант мог вертеть во все стороны, а спереди была приделана к мешку фантастическая львиная голова с длинною и пышною гривой из пакли же и разноцветных бумажных лент, завитых в букольки. Эта маска из папье-маше обладала таким устройством, что комедиант, с помощью скрытых шнурков, протянутых к пальцам, мог по произволу вращать ее глазами, раскрывать пасть, вертеть языком и щелкать зубами. Кроме того, становясь с четверенек на ноги, он мог на целый аршин вытягивать кверху морщинистую бумажную шею, устроенную на спиральной пружине, и тогда перед толпой являлось чудовище-великан, от которого с визгом и смехом рассыпались в стороны юные зрители. Физиономия у льва, что называется, "страшенная", но в то же время и пресмешная. Он зычно рычит и гогочет с помощью какого-то духового инструмента, который комедиант держит во рту, должно быть вроде того, как делают наши "петрушки". Под непрерывные звуки барабана, сопровождаемые каким-то речитативным напевом барабанщика, лев начинает сначала спокойно прохаживаться на четвереньках, помахивая время от времени хвостом и ударяя им себя по бедрам. По временам он останавливается и озирает собравшуюся публику. Пользуясь этою минутой, кто-нибудь из мальчишек непременно подкрадется сзади и дернет его за хвост. Лев быстрым прыжком оборачивается назад, и вся стоящая там гурьба с испугом отшатывается от него в сторону. Он поднимает переднюю лапу и преуморительно грозит ей пальцем, толпа встречает этот комический жест взрывом веселого смеха. Но иногда он отвечает ей и своеобразным презрением, не оборачиваясь, а только поднимая по-собачьи заднюю ногу, и тут опять неудержимый хохот. После этих предварительных штук, лев становится с ревом на задние лапы и начинает подплясывать, переминаясь с ноги на ногу и выкидывая порой разные коленца до трепака включительно; шея его то вытягивается, то сокращается, голова вертится и качается со стороны на сторону, пощелкивая в такт зубами; хвост тоже не остается в бездействии: то вдруг поднимется он кверху торчком как палка, то подожмется как у прибитой собаки, то начнет вилять по-собачьи, выражая чувство удовольствия и признательности, когда кто-нибудь из публики кинет к ногам фигляра мелкую монету. Между тем мальчишки задирчиво, хотя и с опаской, норовят дернуть его за хвост или ущипнуть за ногу. Лев с яростью кидается на них и преследует отхлынувших шалунов неуклюжими прыжками, брыкаясь порой по-ослиному против тех, которые теребят его сзади. Над толпой стоит веселый гам, и смех, и визг ребячьего испуга. Но вот в самый патетический момент, когда, настигнув преследуемых, лев уже готов схватить одного из них, он неожиданно вдруг останавливается, озабоченно принимает полулежачую позу и с аппетитом начинает зубами у себя искать блох и чесать заднею лапой за ухом; глупая морда его в это время закатывает глаза и выражает верх сибаритского наслаждения. И надо отдать справедливость фигляру, — все эти его движения и ухватки очень верно подражают натуре то собаки, то кошки, и преисполнены большого, хотя и грубого комизма. В заключение, усевшись по-собачьи, лев вытаскивает из рукава веер и пресерьезно начинает обмахиваться вокруг морды и сзади, около хвоста, а затем обходит с ним публику как немецкие артистки с "тарелочкой" и благодарит за каждую подачу характерным японским поклоном, к которому непременно присоединяется радостное виляние хвостом. Пляска корейского льва составляет одно из любимейших публичных зрелищ и развлечений японского простонародья и пользуется широкою популярностью на всех островах Великого Ниппона.