В день смерти Его

Хласко Марек

Мы вошли в барак; Лена стояла у плиты, а маленькая Леночка сидела на кровати, в одной руке держа булку с колбасой, а в другой - плитку шоколада. Гриша не успел ничего сказать, только взглянул на Лену, и она тут же все поняла.

–  Он привез шоколад ребенку, - сказала она.
– И кое-что поесть. По-твоему, мне не нужно было брать?

Гриша подошел к дочке и осторожно вынул у нее из рук шоколад и булку. Леночка сразу захныкала.

–  Пойди погуляй с ребенком, - сказал он мне.

Я стоял в нерешительности. Я видел лицо Лены и ее умоляющий

взгляд: она думала, от меня что-то зависит.

–  Пойди погуляй с ребенком, - тихо повторил Гриша.

Он подошел ко мне и слегка ударил в грудь.

–  Ты-то ведь понимаешь, что не хлебом единым жив человек, - сказал он.
– Ты, католик!

Я взглянул на него, но он уже не видел меня. Я взял на руки Леночку и вышел. Мы направились к морю, но там было пусто. Маленькая Леночка весила уже вполне прилично, нести было неудобно, и я поставил ее на песок.

–  Ну, Лена, - сказал я, - построй из песка дворец. Или дом.

–  Не хочу дворец, - раскапризничалась она.
– Хочу домой.

–  Зачем домой?
– сказал я.
– Ты уже взрослая барышня. Давай погуляем.

–  Хочу домой, - упрямо повторила она.

Были бы у меня деньги, я купил бы ей мороженое или еще что-нибудь в этом роде, а так мне было нечем ее развлечь. Я беспомощно озирался по сторонам, и тут меня осенило.

–  Пойдем, Лена, - сказал я.
– Я покажу тебе собаку.

–  Не хочу собаку!

–  Да ты знаешь, какую собаку?
– сказал я.
– Она большая, как медведь. Как Михайло Михайлович. Потому что по-настоящему она - медведь. Но немножко похожий на собаку. Хочешь мишку?

–  Мишку хочу, - сказала Леночка.

–  Ну так пошли.

Я осторожно сжал маленькую лапку, и мы пошли по берегу моря. Под ногами хрустел песок; мы шли мимо кое-как привязанных рыбачьих лодок; поверх них были перекинуты сети - их тоже достал хамсин. Я глянул на небо, нигде не было никаких признаков, что хамсин завтра кончится, сломается, как здесь говорили. Небо было как бы задымленное, темное, и мертвое море лежало недвижно, словно раздавленное вековым гнетом. Я вдруг вспомнил, как сказала мне одна женщина: «Я хочу быть как море, хочу жить вечно». Она-то могла так говорить, ей ни разу не довелось здесь побывать.

–  Далеко еще?
– спросила Леночка.

–  Теперь близко, - ответил я.
– А тебе не стыдно спрашивать? Ведь твой папа - летчик, ну-ка подумай, сколько он километров пролетел в своей жизни.

–  Зато теперь не летает, - хитренько сказала она.

–  Так будет летать.

–  Когда?

Я стиснул ее ручку.

–  Сама у него спроси, - сказал я.

И вот мы шли вдоль шеренги домов, в которых должны бы жить куклы. Я сразу его увидел, мы заметили друг друга одновременно. Он подбежал, а точнее, одним мощным прыжком, словно выпущенный из катапульты, подскочил ко мне, чуть не сбив с ног, но я выдержал его натиск.

–  А вот и мишка, - сказал я.
– Михайло Михайлович.

–  Какой большой!
– воскликнула Леночка.

–

 Я же тебе говорил, - сказал я.
– Это мишка.
– Я обхватил руками горячую собачью морду и тихонько шепнул: - Ты - единственный пес, который ко мне хорошо относится, да? Один-единственный. О, Бога ради, не думай, что я пьян. Мы немного выпили с Гришей, но это неважно. Как только у меня появятся деньги, я приду тебя украсть. Мы смоемся отсюда, и ты останешься у меня навсегда.

–  Что ты говоришь мишке?
– спросила Леночка.

–  Так, болтаем о том о сем.

Я присел у забора и закурил, одну сигарету, потом другую. Я смотрел, как играет с Михайлой Михайловичем маленькая Лена, как пытается опрокинуть пса на землю, и пес милостиво позволяет ей это, и дал слово, что когда-нибудь обязательно украду его. И пусть мне самому будет нечего жрать, но я все равно буду таскать за собой с одного на другой край света эту большую, лохматую и горячую тушу, этого пса, одарившего меня своим расположением. А потом мы вернулись домой. Гриша уже сидел у барака и курил.

–  Ну как, Гриша?
– спросил я.
– Помирились?

–  Нет, - ответил он.

–  Ночь вас помирит.

–  Может быть. Сходи посмотри, как она там.

Я вошел в барак; Лена лежала на кровати. Я никогда меж них не встревал, но сегодня, по-моему, он хватил через край. Лицо у нее было распухшее, в синяках. Он это умел: накрутит ее волосы на кулак, так что она не может шевельнуться от боли, а другим кулаком молча ее валтузит. Лена осторожно повернулась ко мне.

–  Вот за что?
– сказала она.
– Что взяла ребенку поесть? Так ведь не себе же.

Я стоял и молча глядел на нее, в углу валялась растоптанная шоколадная плитка. Я машинально наклонился и поднял ее. Потом снова посмотрел на заплаканное, разбитое лицо Лены.

–  Все будет хорошо, Лена, - сказал я.

–  Слишком часто это говорите. Вы с Гришей.

–  Все будет хорошо, - повторил я, глядя на липкую массу в руке. Я уже знал, что так оно и будет.

Я подошел к Лене и протянул руку, мне хотелось ее приласкать, но она отшатнулась и забилась в угол кровати: как собака, которая шарахается от палки; Лена меня боялась. Да, я уже знал, что ничего другого не остается. Я вышел из барака и присел рядом с Гришей. У меня в руке таяла проклятая шоколадная плитка, а бросить ее почему-то мне было неловко. Иногда человек сам себя не понимает, и это плохо.

–  Черт побери, - сказал я, - мое дело маленькое, но ты это зря, Гриша. Ведь она не для себя. Мать - она и есть мать. А что тип этот к ней пристает, другая песня. Его мы отвадим. Гриша, Лена - красивая женщина. Мне она тоже нравится.

Он вдруг поднялся и встал передо мной, тяжелый, высокий; лица я в потемках не разглядел.

–  Послушай, друг, - тихо сказал он.
– Пусть Лена сама ест, что от него получает. Пусть ест на здоровье. Он уже два месяца к ней клеится. Но зачем давать моему ребенку? Уж лучше чтобы ребенок голодал.