В день смерти Его
Шрифт:
– Пойдем со мной, - сказал я.
– Куда ты хочешь пойти?
– Не знаю. Наверное, в гостиницу.
– А за номер заплатишь?
– Нет, - сказал я.
– Вряд ли.
– Как же так?
– сказала Ева.
– За номер платит мужчина, так принято. Ты что, не знаешь?
– Знаю, - сказал я.
– Естественно, знаю. Но у меня ни гроша. Да я и не хочу идти с тобой за деньги. Я ведь этого не говорил.
Она взглянула на меня, и тогда я впервые увидел ее глаза, хмурые, как у ночной птицы. Мне было известно, что она истеричка, и я боялся, что она шарахнет меня бутылкой по голове или выкинет еще какой-нибудь фокус. Но ничего, обошлось. Она просто глядела на меня, а я стоял и улыбался.
– Значит, - сказала она, - хочешь по любви?
– Да, - ответил я.
– Именно так.
– Ты это серьезно?
– Абсолютно, - ответил я.
Словно что-то зажглось в ее глазах. Тогда я подумал, что мне, наверное, почудилось, но сейчас убежден, что так и было.
– А ты знаешь, чем я занимаюсь?
– Знаю.
– И тебе это не мешает?
– Еще как мешает, - ответил я.
– Но ведь можно влюбиться в девушку, даже если что-то мешает. Впрочем, вечно что-нибудь да мешает.
– Ладно, - сказала она.
И мы пошли. Сначала прошлись по дороге, ведущей в Яффу, по тихой улочке, там молоденькие солдатики учились водить машину; пообедали в кафе, где жарят только что выловленную рыбу, а потом вернулись в Тель-Авив, и Ева привела меня к одной старой ведьме, у которой снимала комнату на день; туда приходили ее клиенты. Ева пошла в комнату, а мы с ведьмой сидели на кухне и слышали все, что происходило за стеной.
Так поступила со мной Ева; видно, подумала, что я над ней подшутил, и решила мне отомстить. Не так уж и много происходило за стенкой, но ничего приятного в этом не было. Не было.
– Почему вы такой худой?
– спросила меня ведьма.
– Может, у вас чахотка?
– Нет, - ответил я.
– Вид у вас такой. Мой брат тоже так выглядел. Ему было восемнадцать лет, когда он умер.
– Как жаль, - сказал я.
– Зато вы хорошо сохранились.
– Скажете тоже, хорошо, - заворчала она.
– У меня двусторонняя грыжа. Предлагают оперировать, но я не соглашаюсь.
– И правильно делаете, - решительно сказал я.
Она подозрительно глянула на меня.
– А почему?
Тут вошла Ева. Ее клиент мылся в туалете, фыркая как конь. Я подумал про себя, что если он начнет насвистывать арию тореадора, я не выдержу и дам ему в зубы. На Еве был незастегнутый халатик, и я впервые увидел ее ноги. Она села ко мне на колени.
– Ну как?
– спросила она.
– Никак, - ответил я.
– Вот разговариваем с хозяйкой.
– Поцелуй меня, - тихо сказала она, а клиент продолжал фыркать в туалете. Я поцеловал ее, но глаза у нее были открыты, все время открыты, и мне казалось, что мое лицо рассматривают в микроскоп.
Потом пришел следующий; за стеной снова торговались, Ева нарочно говорила громко, чтобы мне тоже было слышно. Она советовала ему валить к родной матушке, а он плаксиво настаивал на двадцати пяти фунтах. Наконец договорились.
– Вы, наверное, не слишком сильный, - сказала старуха, меряя меня презрительным взглядом.
– Да и больной, только говорить не хотите. Но я-то вижу.
– И что вы видите?
– Будет вам, - сказала она, - это сразу видно. С моим братом тоже так было. Вы и похожи на него.
– Ах, Боже мой, - сказал я.
– Страшное дело. Но в то время не было лекарств.
– Что лекарства, - сказала она.
– У меня вот грыжа, никакие лекарства не помогают.
– Так сделайте операцию.
– Какая там операция, - снова заворчала она.
– Мне семьдесят лет. Помирать пора.
– О Господи!
– испуганно сказал я.
– Не надо так говорить. Это страшно.
За стеной все закончилось, и Ева опять вышла ко мне. Теперь я сам поцеловал ее, и теперь она закрыла глаза. Старуха пошла сменить простыни, и я слышал, как она распекает незнакомого мужчину, а он тем временем ползает на карачках по комнате, пытаясь разыскать какую-то упавшую вещь.
– Ну, - сказала Ева, - любишь меня?
– Конечно, - ответил я.
– От тебя зависит со всем этим покончить.
– И ты можешь это стерпеть?
– Ты и представить себе не можешь, сколько всего я могу стерпеть, - сказал я. Что-то в этом роде я слышал вчера в ковбойском фильме с Аланом Ладдом. И повторил, не сводя мрачного взгляда с масленки, стоящей на столе.
– Никто не знает, сколько может вытерпеть.
Потом я опять сидел с ведьмой, и она рассказала, что лет пять назад у нее вырезали полжелудка, а может, и все три четверти, и ей приходится часто ходить в туалет, а гости Евы мешают - «интересно, чем они там занимаются». Мне ничего не стоило объяснить ей, чем они занимались, и я до сих пор не знаю, почему этого не сделал. А потом ушел третий клиент, и Ева снова вышла ко мне. На этот раз ей не хотелось, чтобы я ее целовал. Она вдруг зарыдала, сползла рыдая с моих колен и, лежа на полу, продолжала плакать - никогда ни прежде, ни потом я больше не слышал, чтобы кто-нибудь так плакал. Так могли бы плакать мертвые, приведись им восстать из смертного сна, чтобы жить по-новой.
Старуха снова поменяла простыню, а Ева все рыдала, лежа нагая на каменном полу.
Я смотрел на часы: прошел час, потом еще час. Наконец Ева сказала:
– Ни за что бы не поверила, что ты выдержишь. Ни за что.
Я поднял ее с пола и какой-то тряпкой отер ей лицо. Я и сам не представлял, что смогу это выдержать; о Господи, вот уж не думал, что я такой стойкий и что способен вынести так много чужого несчастья.
Я глянул на пустую бутылку из-под пива, помахал официанту и пошел к морю. Гришу я не застал; русский старик, который держал на пляже лавку, сказал, что Гриша был и ушел, но обещал вернуться. Я разделся и лег на песок; было жарко, хамсин длился второй день, море оцепенело - обычно в это время года волны подкатываются к бетонной набережной. Люди попрятались по домам, никто не купался, только я и еще пара-тройка туристов, не желавших признаться в своем поражении и бессильно лежавших под адским солнцем, прикрывшись газетами - «Нью-Йорк геральд трибюн» и «Джуиш кроникл». Эту публику я не терпел; они были назойливы и крикливы и в своих одеждах «сафари» выглядели смешно среди здешних уроженцев, прекрасных женщин и атлетического сложения мужчин, людей серьезных и скромных, которые знали, что такое тяжелый труд, умели веселиться как дети и молча умирали на всех границах Израиля. Глядя на тех и других, трудно поверить, что они принадлежат к одному народу. Думаю, те, кто родился здесь, тоже не очень-то верили в это, да и не удивительно. Каждый день на границе погибали молодые солдаты, я постоянно читал, постоянно слышал об этом. Если этот народ когда-то постигнет беда, то, я верю, враги войдут в пустую страну, где не останется ни мужчин, ни женщин, ни детей. Родившиеся здесь сознавали трагизм своей судьбы, хотя я ни разу не слышал сетований от них самих; и потому тем труднее было мне, чужаку, слоняться по этой стране - без работы и без ощущения причастности; я знал, что тут на меня никогда не будут рассчитывать и что я никому не нужен. В другой стране я б и задумываться об этом не стал.
Гриша пришел около трех, разделся и прыгнул в воду-он готов был плавать даже тогда, когда другой будет целый час размышлять, стоит ли повернуться с боку на бок. Я в жизни не встречал человека сильнее Гриши; он был худой, если не сказать тощий, но весь как из железа. И еще живучий как кошка, а ведь позавчерашний тип задал нам хорошую взбучку.
Гриша вышел из моря; влажная кожа блестела на солнце, от головы шел пар. Лег рядом.
– Хочешь выпить?
– спросил он.
– Ясное дело, не откажусь, - сказал я.
– Но хорошо бы сначала поесть.