Шрифт:
У Федора было четыре дочери и один сын — Александр, по-ненецки — Санко. Дочери — это не плохо. Летом они приезжали из школы-интерната, хозяйственные и шумные, наполняли чум смехом и возней и отнимали у матери добрую половину работы. Варили обед, нянчили грудную сестренку, и частенько мать ворчала на них: приехали на отдых, а сами спины не разгибают.
Девочки громко болтали в чуме, пели, подчас ссорились и кричали друг на друга, но все-таки больше смеялись, и Федору, вернувшемуся с дежурства, приятно было слушать их воркование. Но никогда бы он не был счастлив, если бы у него не было Санко, его сына.
Когда он родился, за ним ухаживали сестры: кололи ножом полешки,
Как-то отец принес Санко живого лемминга — пятнистого зверька, пойманного у норки, и мальчик изумленно смотрел, как он попискивает и сучит лапками. Потом отец поставил зверька на латы и, сказав: «Лови!» — отпустил. Санко бросился за леммингом, но тот мгновенно выскочил из чума в узкую щель у земли.
— Что ты наделал, папка! — И Санко изо всех сил ударил его кулачком по руке.
А когда Санко исполнилось семь лет и под осень отец собирался отвезти его в школу-интернат, ему был подарен нож, большой нож в медной оправе на цепочке и с костяной ручкой. Без такого ножа не обходится в тундре ни один оленевод: им и упряжь починишь, и кусок мяса отрежешь, и оленя, сломавшего ногу, заколешь; с ним и волк не так страшен; спокойней выпасать стадо, если знаешь, что на ремне у тебя висит такой надежный и преданный товарищ — стальной отточенный нож…
С сияющими глазами принял Санко подарок. Он тут же подвесил к ремню ножны и вышел из чума. Нож покачивался и позвякивал медной цепочкой, как у настоящего пастуха. Санко подбежал к зарослям травы и цветов, выхватил нож, провел холодным гладким лезвием по ладони и косо ударил по стеблям иван-чая — несколько розоватых башенок упало на землю. Он рубил и направо и налево, ложился на землю, полз на животе с ножом в зубах, вскакивал, колол воздух, отражая нападение волков. Вонзив по рукоять лезвие в глотки трем хищникам, он ограничился этим и пошел к соседнему чуму, где жили приятели Васей и Энко.
Круглыми от зависти глазами смотрели они на его нож, трогали пальцами острие, по-взрослому восхищенно покачивали головой и просили дать подержать.
— А обращаться с ним можете? Еще порежетесь!
Так Санко и не дал им подержать нож.
Отец часто привозил подарки. Санко привык к ним и был бы удивлен, если б их не было.
— Поехали в стадо, — сказал ему как-то отец. — Научу, как с собаками работать.
Санко покачал головой:
— Не хочется что-то… В другой раз.
— А я хочу, чтоб ты поехал сейчас, — повторил отец.
— Ну что ж, я маленький, ты большой — можешь побить меня и силой увезти. Но я не хочу.
Отец сплюнул и потемнел. Мать с укором посмотрела на него. Ее всегда немного огорчало, что отец любит Санко больше, чем девочек, но сейчас такой разговор с сыном казался ей чересчур жестоким.
Отец уехал в стадо один, а Санко пошел удить рыбу.
Чумы стояли в долине Белой реки. Это было на редкость красивое и уютное место. Много лет кочевал Санко по тундре — жил и в лесах, и у моря, и на плоских вершинах сопок, и у синих озер, но такого красивого места не помнил. Белая река впадала в Гусиное озеро, и ее звали «танюй», в противоположность «вискам» — речкам, вытекающим из озер.
Но вот однажды, недели через две, отец сказал за ужином:
— Пора ямдать.
Санко насупился:
— А Белая река?
— Через год вернемся сюда, — сказал отец.
Санко знал, что бригада кочует по тундре не как попало, а по заранее намеченному маршруту — тропе. Когда олени съедят траву в одном месте, их перегоняют в другое, чтоб они, как говорят пастухи, нагуливали свой вес. В этом месте чумы стояли долго — около месяца; стадо давно объело поблизости всю траву, и пастухам приходилось ездить на дежурство за семь-восемь километров. Это было неудобно, и в таких случаях стадо перегоняют на другое место.
Но Санко уже привык к этому месту, и ему просто не верилось, что они покинут эту чудесную долину, долину Белой реки.
— Завтра ямдаем, — сказал отец и замолчал.
— Нет! — закричал Санко. — Не хочу! Я еще в левом заливчике не побывал. Ух, как там, верно, клюет! Останемся еще дня на три…
Мать пристально посмотрела на отца. Тот долго молчал, потом тихо сказал:
— На три дня? Нельзя. И так мы слишком задержались здесь. Утром ямдаем.
— Па, ну я тебя прошу… Ведь нигде так не брала рыба! Я завтра целое ведро наловлю.
Мать опять глянула на отца, и он опустил глаза.
— Нет. Есть дела поважнее.
Санко разобиделся, надулся и вышел из чума.
Он отказался ужинать, как ни уговаривала его мать, и голодный полез спать на оленьи постели.
Утром все проснулись рано. Два пастуха с собаками поехали пригонять стадо, а отец Санко с другими пастухами стал помогать женщинам ломать чумы. Своими глазами видел теперь мальчик, что они собираются перекочевывать, и, если не переломишь отца сейчас, потом будет поздно. И Санко решил тут же сказать отцу о своем решении, принятом сегодня ночью.
— Папа, я не поеду с вами, — сказал он. — Я останусь здесь.
Это было последнее, самое сильное средство. Конечно, отец сразу же образумится и велит приостановить сборы в дорогу. Получилось все не так. Отец даже не побледнел, не изменился в лице.
— Оставайся, — сказал он равнодушно, вынося из чума железную печку. — Твое дело.
Санко опешил. Неужели уедут без него?
Глаза его заморгали. Он круто повернулся и побежал к речке. Там он стал ловить рыбу: в кустах стояли удочка и банка с червями. Он забросил удочку. Крики женщин за спиной и лай собак, подгонявших к стойбищу стадо, не давали сосредоточиться. Санко достал нож, прижал широкое лезвие к щеке, и оно приятно обожгло холодком, но облегчения не принесло. Тогда мальчик срезал толстый ивовый прут и стал снимать ветки. Когда прут стал гладкий, он принялся резать его на куски. Иногда Санко оглядывался: с их чума уже были сняты все нюки и поднючья и он состоял из одних шестов с петлей на макушке.