Шрифт:
Валяясь в постели, Семка еще не знал, чем займется сегодня. Но только вскочил он с койки, зашнуровал ботинки, как все стало ясно: конечно же, он побывает на драге! Надоело собирать в дальних падях голубику и клюкву, искать черемшу и дикий лук на склонах сопок. Даже к геологам в экспедицию бегать за десять километров и то наскучило.
Драга работала километрах в пяти от поселка. Круглые сутки грохотала она, подрывая скалистый байкальский берег и вымывая из раздробленной породы крупинки золота или, как говорят старатели, металл. Почти все жители этого маленького поселка работали на драгах, и слово «золото» было для них
Все, кажется, бывают рады, когда Семка вдруг заявится на драгу. Все, да не все… Отец не баловал его вниманием и никогда в свою смену не пускал на драгу. Семка не помнил, чтобы отец когда-либо улыбнулся, пошутил, рассказал что-нибудь из своей жизни. Говорил он мало и только о самом необходимом. Вот, например, сегодня он встал, умылся из рукомойника во дворе и бросил маме лишь одно слово:
— Щей.
Через минуту полная миска стояла перед ним на столе, наполняя избу запахом щей. Доев их и тщательно обглодав косточки, отец обтер рукою большие усы, и в избе послышалось новое слово:
— Глазунью.
И перед отцом появилась сковорода с глазуньей и кусками потрескивающего сала. Чуть поодаль за тем же столом завтракал Семка и напряженно думал, как бы на этот раз подкатиться к отцу. Выдумывать причины было бесполезно: они не помогали, и мальчик в конце концов решил просто попросить, но вложить в свои слова столько чувства, что у отца дрогнет сердце и он не сможет отказать.
— Папа, — сказал Семка с мольбой, — возьми меня с собой.
— Зачем? — Отец поднял на него глаза.
— Я очень хочу, пап. Очень…
— Чего? — отец продолжал есть.
И Семка стал горячо и сбивчиво объяснять ему, что целый месяц не был на драге, что наловил на Байкале столько бревен, оторвавшихся от плотов, — на всю зиму дров хватит, что сегодня ему даже приснилась драга… Но отец кратко объяснил ему, что три дня назад два «пучка» бревен разбросало ветром, их может прибить к берегу и нужно подежурить.
Семка чуть не заплакал от огорчения.
— Не хочешь — и не надо, — сказал он обиженно, — меня дядя Михайло возьмет.
— Только посмей! — пригрозил отец.
— И посмею! — Семка выскочил во двор и по мокрой от росы дороге зашагал к дому дяди Михайла.
Трудно было найти в поселке более веселого человека, чем Михайло. Единственным богатством его был венский аккордеон в деревянном футляре, который он, демобилизовавшись, привез из Австрии; все свободное время Михайло играл на нем, окруженный мальчишками; ни один вечер художественной самодеятельности в клубе не обходился без него. И, когда Михайло уставал или задумывался о чем-то и играл вяло, разбитные приисковые девчонки кричали:
— Эй, Михайло, поддай уголек!
— Постойте, только лопату в руки возьму, — отвечал Михайло, припадая к аккордеону, словно и впрямь подбрасывал в корабельную топку уголь и там яростно вспыхивало пламя — музыка вырывалась из аккордеона, подхватывала девчат и парней, бросала в пляску и неслась за Байкал…
Никто не знал почему, но любимой поговоркой Михайла было: «Поддай уголек!» Кочегаром никогда он не работал, был водителем танка, но, чуть кто замешкается, загрустит ли, повесив нос, плохо ли гребет, «Эй, ты, поддай уголек!» — неизменно кидал дядя Михайло, и скоро его стали звать «Михайло — Поддай Уголек». Ему уже было за тридцать, но Семкин отец, хотя и ценил его как отличного моториста драги, частенько говорил, что в нем еще много сидит дури, что, видно, папаша в свое время не изорвал об него ни одного ремня. Ну разве это дело, когда уважающий себя мужчина, вернувшись с драги, идет не к жене, а бросается с мальчишками играть в футбол и кричит при этом не меньше других или качается с ними на качелях?..
Дядя Михайло, невысокий, в засаленном пиджаке и подвернутых сапогах, колол у сарая дрова.
— Доброе утро! — сказал Семка, подходя к нему.
— Ничего доброго, — ответил моторист, — подыми-ка нос к небу: как бы не заштормило.
Небо и вправду было в тучах, ветер рвал с веревок белье и волнами катился по траве. Но ни тучи, ни ветер не охладили Семкиного желания.
— Дядя Михайло, возьми меня на драгу.
— С папашей конфликтуешь? — Моторист прищурил один глаз. — Между прочим, мне с ним отношения портить — никакого расчета. Он как-никак надо мной начальство. Что скажешь на это?
Семка, тронув пуговицы на рубахе, надулся.
— Ну ладно, ладно, — смягчился дядя Михайло. — Только уговор, Тимофеич: на волне не киснуть. — И моторист громко крикнул: — Ты скоро там, Аришка?
Из дома вышла сестра его, девушка лет восемнадцати, в лыжных штанах и белом платочке. В одной руке она несла узелок с едой, другой на ходу поправляла косы. Ариша работала матросом на драге, и мальчишки звали ее матроской. Михайло глянул на часы, и они втроем зашагали к морю.
У пирса прииска уже стояла моторка, на корме ее Семка заметил сутуловатую фигуру отца. Моторист говорил о чем-то с другим матросом Егором, отец же сидел молча и неспешно сворачивал в толстых пальцах самокрутку. Задувал «верховик», гнал по морю мелкую волну, раскачивал моторку. Отец сидел угрюмо и тяжело, и, как показалось Семке, его даже волна не колыхала, и ноги мальчика точно приросли к земле. Он уже был не рад, что собрался на драгу. Удрать и сейчас было не поздно, но вдруг под локоть его пролезла цепкая рука Михайла и так крепко сжала локоть, что о бегстве и думать было нечего.
— А уговор? Сказано — не киснуть.
И Михайло почти поволок мальчика дальше.
— Привет, золотокопатели! — крикнул Михайло, толкнул в моторку оробевшего Семку, поздоровался за руку со щуплым мотористом и матросом. Семкин отец повернулся к нему боком, раскуривая цигарку, и словно не замечал его.
Семка сел на нос, подальше от отца, и поеживался от ветерка, попахивавшего махорочным дымком.
— Заводи свою жестянку, — бросил Михайло мотористу, — команда в сборе.